Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены

Несмотря ни на что, Бергман и фон Шанц обручились, она была принята в семью и позировала для снимков в фотоальбомах. Карин Бергман видела, как они смеялись, казалось, им было весело вместе, но она не могла разобраться в будущей невестке. Что-то между ними было не так. Она оказалась совершенно права. Оба они изменяли друг другу.

Бергман был юноша красивый, с обаятельной улыбкой, которую безусловно можно счесть весьма самоуверенной. Летом 1938 года он познакомился с Барбру Юрт ав Урнес, которая, как он выразился в письме к матери, его “осчастливила”. Их первая встреча словно списана с тогдашнего простенького комедийного фильма. Бергман случайно проходил мимо юрт-ав-урнесского дома в Смодаларё, заметил на улице стул, с виду удобный, и сел на него. Не знал, что стул недавно покрасили и краска еще не высохла. Потом появились Барбру Юрт ав Урнес и ее мама, увидали его на стуле, посмеялись, но – костюм надо спасать, а стул красить заново.

Эта встреча положила начало бергмановским ухаживаниям, продолжавшимся все лето. Девушка, тремя годами моложе его, выказывала весьма умеренный интерес, ей первым делом бросился в глаза его крупноватый нос, но от нее не укрылось, что он, похоже, в нее влюбился.

Ингмару Бергману, как и многим молодым людям, требовалось подтверждение собственной привлекательности, и он, вероятно, путал, кто в кого влюбился. Позднее тем же летом, перед какой-то вечеринкой в семействе Юрт ав Урнес, он писал Карин Бергман, что Барбру и ее родители не могут рассчитывать, что он женится на ней.

Они были ужасно гостеприимны и милы ко мне, бедному бездомному рекруту. Не счесть, сколько раз я уплетал ужины в этой семье. Надо выказать благодарность. Но как? Я же не собираюсь жениться на их младшей дочери. Так далеко моя благодарность не простирается. Хотя она очаровательная, славная и чуточку влюблена. Но какая женщина устоит перед моим обаянием? Ах да. Хорош фрукт, в чьи когти угодила бедняжка Марианна. Я вправду с нетерпением жду осени. Все пока шло хорошо, так что может случиться теперь? Ведь не может же все и всегда быть одинаково великолепно?

Конечно, не может, и в итоге фон Шанц сама расторгла помолвку “под тем предлогом, что из меня никогда ничего не выйдет, а эту оценку она разделяла с моими родителями, мной самим и остальным моим окружением”, пишет Бергман в “Волшебном фонаре”.

Конец 30-х – начало 40-х годов вообще были для Ингмара Бергмана бурными. Всерьез начиналась взрослая жизнь. Он шагнул в театр, физически сцепился с отцом, в ярости ушел из дома и встретил новую женщину. На многих фронтах семью раздирали конфликты, страх и тревога. Давний, преувеличенно сердечный тон корреспонденции между Ингмаром Бергманом и его родителями типичен для того времени, но доброжелательность выглядит вымученной, если учесть напряженности в семье. Как сам Бергман выразился в письме к матери: “Ведь мы, Бергманы, не всегда столь очаровательны, как когда пишем письма, а семья в сотне километров. Да! Именно так! Вот над этим моей почтенной и любимой маме не мешало бы хорошенько поразмыслить”.

Более колоритного места для начала театральной карьеры Ингмар Бергман выбрать не мог. Старый город в Стокгольме был отдельным мирком внутри общества, которое в ту пору отличалось скверным жильем, скученностью, домами, похожими на трущобы. Отопление угольное и дровяное. Уборная без водопровода, холодная вода над раковинои и маленький цинковый столик для мытья посуды. Холодно и неудобно. Холостяцкие общежития без каких-либо санитарных норм. Торговля из-под полы и контрабанда. Пивные, где толпились алкоголики и безработные матросы. Освещение тусклое, грязища. Безработица запредельная.

И среди этого развала и нищеты Бергман получил место режиссера в маленьком театре, Местер-Улофсгордене, который действовал под эгидой Собора в сотрудничестве со стокгольмским Союзом студентов-христиан. Ангажировал его старый друг семьи, Свен Ханссон. В свое время Ханссон работал в книжном магазине Сандберга, принадлежавшем отцу Эрланда Юсефсона, Гуннару, а Бергман был там завсегдатаем и ценимым собеседником, который часто дискутировал о театре.

В следующие годы Ингмар Бергман в быстром темпе поставил в Местер-Улофсгордене целый ряд пьес, где многие роли играла его давняя пассия Барбру Юрт ав Урнес, а одновременно был ангажирован Стокгольмским студенческим театром и театром “Сказка” в Общественном доме.

Жил он у Свена Ханссона, переехал к нему после бурной ссоры с отцом в сентябре 1939 года, оставившей глубокий след в его отношении к родителям. В “Волшебном фонаре” он описывает, что тогда произошло. Родители обнаружили, что он не ночевал дома, что историей литературы занимался в Стокгольмской высшей школе главным образом для проформы – хотя и мог там сосредоточиться на своем кумире Стриндберге – и что все время, какое не посвящал новой возлюбленной, отдавал театру.

Узнав о “двойной жизни” сына, родители призвали его к ответу. Он воспринял ситуацию по меньшей мере как угрожающую и предостерег отца от применения насилия. Но Эрик Бергман ударил его, и Ингмар Бергман дал сдачи.

Пастор пошатнулся и сел на пол. Карин Бергман расплакалась, умоляя драчунов образумиться.

Пятьдесят три года спустя Маргарета Бергман вспоминала этот день в разговоре с Биргит Линтон-Мальмфорс, которая работала с дневниками Карин Бергман. В ту пору Маргарете было семнадцать, и она еще училась в школе. На большой перемене она пришла домой и застала там смятение: брат ушел из дома. На полу в его комнате валялась Библия, что в семье считалось серьезным проступком, чуть ли не святотатством. На глазах у Маргареты Карин Бергман, видимо одурманенная снотворным, едва не опрокинула швейную машинку и бегом устремилась через залу к открытому окну, чтобы выброситься на Стургатан прямо перед церковью Хедвиг-Элеоноры. Но Даг Бергман, приехавший погостить домой из Упсалы, сумел остановить мать.

Карин Бергман пришла в себя и вечером записала в дневнике:

Один из тяжелейших дней в нашей жизни, так как Ингмар, давно уже перевозбужденный, нервный и трудный в общении, попросту ушел из дома. Утром, когда Майт [прислуга. – Авт.] вошла в его комнату, на столе лежало адресованное Эрику письмо, где он сообщал о своем решении, потому что дома больше выдержать не может. Как-то раз Даг тоже уходил из дома, чтобы обрести равновесие, но тогда было совсем иначе. Когда-нибудь эта рана зарастет?

Да, но как ее залечишь? Наверно, она не зарастет никогда. В дальнейшем настрой отношений между Ингмаром и Эриком Бергманами колебался от попыток примирения до новых вспышек. Сын наведывался к отцу в пасторскую контору, нервный и настороженный. Карин Бергман гадала, вернется ли он к ним когда-нибудь. Порой напряжение между отцом и сыном отпускало, и, по впечатлению Карин Бергман, они вполне ладили. Она была мастерица находить виноватого и писала: “Как же мало ребенок догадывается, сколько боли, унижений и страданий пережили и переживают его родители”. Ее муж все глубже погружался в уныние из-за сына, одновременно сокрушаясь по поводу войны.

Словно бы грянуло землетрясение и унесло с собой что-то очень дорогое. Ведь, несмотря на все трудности, мы с Ингмаром были близкими людьми, порой он бывал обаятелен, и вообще я люблю его. […] Ингмар ужасно ранит наши сердца, —

писала она, надеясь, что добрый друг Свен Ханссон поможет сыну стать на ноги.

Он искренне хочет помочь Ингмару. Хорошо бы, ему удалось, хотя мне кажется, чуть больше строгости не помешало бы. […] Иногда все черным-черно, но Свен Ханссон надеется, молится и верит. Пожалуй, он сумеет помочь. Свен Ханссон христианин, настоящий христианин, и я благодарна, что Ингмар у него. […] Бедный мой малыш Ингмар!