Инициатор

Запах незапретной жизни всё сильнее колыхал воздух вокруг Алисы. И она сдерживала дрожь и стискивала пальцы, словно это могло сдержать нечто тяжёлое, скользкое, рвущееся изнутри.

– Другие… - задумчиво повторил отец Владимир, и на старческом лице появилось знакомое выражение твёрдости. – Они не пытаются добиться себе славы, утвердиться или выразить протест. Они – настоящие верующие. Фанатичные, аскетичные, готовые на всё для утверждения своей веры. Они противостоят не столько нашему богу, сколько церкви. Церкви не как обществу, но как форме общения с богом. Они противостоят морали, которую из века в век сохраняет Церковь, нарекая её искажённой. Каждым новым своим обрядом они вносят путаницу в наш мир – в умы мирян, в совесть посвящённых... И, если однажды они сумеют довести дело до конца и вызовут то, к чему взывают… Тогда всем ныне действующим конфессиям придётся туго. Церковь падёт как оплот морали.

Алиса подняла голову и, стиснув зубы от бегущей по телу судороги, словно выжимающей её снизу вверх, посмотрела на священника. Белое лицо выделялось маской в лунном свете.

Что-то происходило с её зрением. Лица, руки людей в комнате для неё выделялись белым безжизненным цветом, словно слепленные из оплывших свечей. Но комната погружалась во тьму, в которой тонкими струнками с каплями света, словно нанизанным бисером, протягивались лунные лучи из окна. И было плохо – нутро мутило горячей противной слизью.

– Церковь, Алиса, - не проводник воли Его, и не проводник к Нему. Но Церковь – единственный оплот данной нам морали. Наша цель – хранить её. И тебе это хорошо известно. Те, кто покушается на основы церкви – может порушить мораль, которой жив человек последние тысячелетия.

– Хороша ли эта мораль? – угрюмо спросил Даниил, глядя в окно.

– Хороша. Плоха. – Отец Владимир покачал головой.
– Для тебя больше не существует критериев? Мир не чёрно-белый, Даниил. Как бы тебе не хотелось поделить его на врагов и друзей, всегда будут те, кто останется в стороне. И только твоя совесть сможет определить – как к ним относиться. И именно совесть – мерило морали. У тебя она такая. А у другого – иная. Цель же церкви – не найти универсальное среднее, по определению, серое, блеклое и аморфное. Цель Церкви – поддержать мораль, которая бы позволяла выживать большинству. То есть такая мораль, которая бы причисляла оставшихся в стороне к друзьям. Искала бы в людях благое, выделяя в первую очередь его.

Даниил упрямо повёл подбородком по плечу и отвернулся:

– Построенное на йахе?

Священник невозмутимо покачал головой:

– Есть ли дело тебе до того, что корова есть траву, чтобы дать молоко? Ты не ешь траву, но с удовольствием пьёшь молоко. Церковь – корова, которая способна взять непригодное для человека, и сделать его пригодным.

– Разбиванием лбов паствы?

– Верой, хотел ты сказать? – улыбнулся отец Владимир.

– Обрядами, - парировал он.

– Обряд – спектакль, - покачал головой священник. – Не о том ли мы говорили уже? Церковь – большой театр, в котором ставятся представления обрядов и чудес, чтобы вызвать не аплодисменты, но душевный взрыв. Это цирк для взрослых. После него светлеет на сердце, глаза излучают душу и хочется творить добро. И, как всякий цирк, он требует дисциплины и усидчивости зрителя вначале фокуса, чтобы получить восхищение по его завершении.

– Грязный метод.

– Есть другие?

Даниил ощерился незнакомо, остро – раздвинув губы и оскалив утончённые зубы:

– Открытие знаний для всех.

Отец Владимир тонко усмехнулся:

– Что будет с армией, если каждый – каждый! – рядовой будет знать все планы? И будет распоряжаться своими знаниями в меру своего разумения, а не так, как требует приказ. Война будет проиграна, не так ли?

Даниил не ответил, отвернувшись к окну.

– Идея о всезнании хороша только для небольших групп. Семей, общин. Всё, что более, нуждается и в сокрытии.

Рот Алисы наполнился тягучей горькой слюной. Она сглотнула, тяжело подавив горячий поток внутри, и привалилась к прохладной стене. Отец Владимир приподнял очки, с прищуром оглядывая её, и стремительно обернулся к Даниилу:

– Она пила человека? – резко спросил он.

– Да, - устало ответил он.

Вдох священника оборвался тяжёлым стоном. Размашисто перекрестившись, он поднялся и подошёл к Алисе. Та смотрела снизу вверх, не в силах вскочить и что-либо сделать – предательски затяжелевшее тело не двигалось. Старик подошёл, подхватил Алису за плечи и без большого напряжения оторвал от пола её тонкое иссушенное тело. Встряхнул, и Алиса почувствовала, что нутро обжигает прибоем раскачивающейся по всему корпусу жара.

– Ммм! – Алиса замычала и попыталась оттолкнуть священника, но тот держал крепко.

Даниил вскочил и хмуро напомнил о себе:

– Отец…

Он обернулся через плечо и отозвался:

– Выблеваться и закуклиться! Вот что ей сейчас нужно. Грехи на ней – их не отмыть. Но тело от деформации нужно попытаться спасти.

– Что ей грозит?

– А что, по-твоему, может грозить тому, кого духовно и физиологически готовили людей защищать?! – огрызнулся священник. – Личное грехопадение – это страшнее, чем грех, признаваемый обществом!

Больше Даниил не перечил, лишь следил за происходящим.

Алису мутило с каждой секундой всё больше. Темнело в глазах и лишь светящимися белыми пятнами проступали лица и ладони мужчин. И казалось ей, что над каждым почерневшим силуэтом, едва заметно, но пылали тонкие ниточки света, сплетающиеся в плотный кокон.

Когда священник выволок её на кухню и перегнул над ванной, она увидела в узоре ржавых подтёков на белом дне странно знакомый узор, сплетённый из иероглифов и рисунков от руки. Но узнавание и понимание настигли её стремительно, словно укол в сознание, и исчезли бесследно, когда до уже забытого чувства боли скрутило нутро. Полившийся чёрный водопад она уже не осознала.

…

Глава 34 Воспоминание о Вороне.

Матушка Пелагея уехала из школы под Пасху. Как говорили сёстры, она итак задержалась в «Светлице» дольше, чем полагалась, ссылаясь на болезнь ног. Но, в конце концов, мать Ольга добилась того, чтобы она покинула обитель. Где-то, Алиса не знала – где, её любимой наставнице ещё следовало также самозабвенно обучать других учеников, будущих защитников человечества, воинов Церкви. А здесь её работа была закончена, девочки основательно знали оружный бой, а одна – рыжеволосая бестия Алиса по прозвищу «Лиса» - уже не трепетала и перед самой наставницей.

Прощаться сестра Пелагея не стала. Попросту вечером, как обычно, провела занятие с группой, позволив девушкам самостоятельно поработать в парах «нож-на-нож» и рассеянно поправляя технику, если подходили с вопросами. Потом для показательного боя пригласила Алису, оторвав её от малоинтересной работы с напарницей Азой, которая хоть и двигалась быстро, взрываясь в разных направлениях мгновенно, но всё-таки была слаба против неё. Алиса почти не запомнила боя с наставницей. Не было в нём ничего особенного. Выпады, блокировки, секущие, рубящие, перетаптывание, паутинка защиты перед грудью. Всё, как обычно. Только глаза старой женщины были тусклыми, погружёнными в себя. Потом наставница, внезапно отстранившись, привычно попрощалась, пожелав спокойной ночи. И ушла к себе.

А на следующее утро к ним в зал уже вошёл другой наставник.

Они уже давно стояли в тренировочном зале, хмурясь в ожидании и привычно разминая запястья, сбивались в стайки от желания обсудить небывалое опоздание учителя. Всё возрастала растерянность, и Алиса маялась, не в состоянии выбрать между послушным ожиданием и порывом добежать до кельи сестре Пелагеи и узнать – не стряслось ли что? Решить не успела.

Когда сердце Алисы уже измаялось ожиданием, дверь хлопнула и в проёме появилась настоятельница матушка Ольга, не часто и только по очень важным причинам появляющаяся перед воспитанницами «Светлицы». Она зашла в зал, смотря под ноги, тяжело ступая и дыша глубоко, набирая полные щёки воздуха. А за ней широким шагом землемера прошёл высокий старичок, настолько тощий, что под головным убором казался похож на спичку.