Иное состояние

– Я тебе говорю про другое теперь, я о себе. Как бы донести, чтоб ты понял... Я стою там. Ну, музей, картины, многие я успел осмотреть, кое-что запомнилось из полотен этих самых, впечатлило. А они... Администрация! Сразу все приятные впечатления - долой, как корова языком слизала. Смыло впечатления. Я чуть не упал. Заметив и узнав меня, они сразу сообразят, что я ничтожество перед ними, такими преуспевшими, сытыми, красивыми. Вот какая ситуация выдалась. Ну, смекаешь? У них, может, тоже дачные домики в активе. И ситуация эта до сих пор длится. Ты не смотри, что я сбежал оттуда, из того музея, и как будто пришел в себя, выправился, вернул себе былую форму. Нет, брат, ситуация продолжается. Я беден, ничего в жизни не добился, едва свожу концы с концами. Я серый и сирый. Я никто. Я подавал когда-то надежды, но они не оправдались, я сел в лужу, оскандалился, на мне, должно быть, трусы грязные, вонючие или дырявые кальсоны... И если они меня заметят...

– Э, парень, - прервал я его причитания, - ты скатываешься в какое-то животное состояние. Я же заметил, ты и на меня с завистью посматривал, когда я здесь в кухне готовил тебе чай. К домикам вот еще привязался...

– А почему бы и нет? Ведь все только подтверждает, что ситуация ничуть не изменилась. У тебя кто-нибудь твои домики отнимает? Нет! Они у тебя в кармане, и ты получаешь всякие дивиденды, а я сосу лапу. Так что же мне не думать, что та фаланга не только музеем, но еще и своими домиками и дивидендами так вообще меня вдруг оглоушит, до того шарахнет, что останется только с копыт да в гроб лечь?

– Комикуешь, - возразил я поблажливо. С сознанием своего превосходства посмотрел на собеседника.
– Положим, я человек в самом деле обеспеченный, мне повезло, покойный брат завещал мне дома в дачной местности, я их сдаю, я их вообще со временем продам и буду жить припеваючи. Не понимаю, как ты про них узнал. Надя, наверно, разболтала, или я сам невзначай сболтнул... Не помню, да и не важно это, я из этих домиков никакого секрета не делаю. Но если ты не шутя собрался мне завидовать, так о чем мне тогда с тобой говорить? Ты бился с Петей и, как можно догадываться, хохотал, когда Наташа давила каблуком его губу, ты не отчаялся, не наложил на себя ручки, когда тебя бросили на произвол судьбы эти напыщенные философы. Ты в мерзловском музее выступал перед старушками знатоком и ценителем. Все это нюансы, и за них можно уцепиться, от них и плясать. Или вот еще, ты отправился к вдове ознакомиться с поэмой своего старинного друга и соперника... хотя это уже, скорее, закавыка. Но многое, очень многое свидетельствует о твоей настроенности на высокое, многое указывает на то, что ты побывал на вершинах духа. Тем не менее ты скулишь тут, как побитый и выгнанный на улицу пес, оплакиваешь здесь свою горемычную напрасность. Что, опустил голову? А ты вспомни, что перед тем, как ты обгадился в музее, окончательно испортил там свои трусы, ты очутился на задрожавшей земле. Земная кора поплыла под твоими ногами. И ты тогда, между прочим, думать не думал о Наташе. Чем не удивительное событие? Не сверхъестественное явление? Или ты тогда тоже лишь струхнул и напустил в штанишки?

– Я, говоришь, комикую, нет, это ты валяешь дурака. Но хватит, повалял и будет... Нет, страхом то, о чем ты говоришь, не было. Может быть, меня просто поразило, как стал красив особняк после долгих лет разрухи и обветшания. Он так и сиял. Это было ослепительно...

– Значит, ты умеешь ценить красоту, что уже само по себе хорошо, и кроме того, способен к вещам эпическим, раз тебя так разобрало, что даже земля под тобой закачалась. И девочку, там возникшую и взявшую у тебя копейку, ты принял за ангела. А еще все-таки возможно... почему нет?.. возможно, что втайне даже от самого себя, в очень удаленной глубине души ты учуял назревающую встречу с былыми соратниками, а это уже интуиция высшей пробы. Живи ее проявлениями, вдохновляйся, даже и страдай, терпя своего рода муки творчества, а не подвывай тут и не хнычь, точно подстреленный зверек.

– Ты говоришь со мной, как с ребенком, а того не подозреваешь и не хочешь знать, что есть по-настоящему важные вопросы и как раз у меня они очень даже могут быть.

– Например?

– Скажи, - медленно и тихо произнес Флорькин после небольшого раздумья, - как ты сам относишься к Наташе? Ты любишь ее? Прости, что не поставил на первое место Надю, но зачем же, к чему церемонии, я-то понимаю, что Надя для тебя мало что значит и ты используешь ее за неимением лучшего.

– За неимением лучшего? Это значит, по-твоему, за неимением Наташи? Так... Ты циник, карикатурист. И как же ты, такой проницательный и прыткий, сам-то относишься к этой Наташе? Уверен, ты по уши был в нее влюблен в пору твоих с Петей схваток.

– С тех пор много воды утекло.
– Флорькин горько усмехнулся.
– Я не мог сохранить прежнее чувство, это было бы смешно. Никто не сохраняет, разве что в сказках. Любовь прошла, как только она указала мне на дверь. Как отрезало, а к тому же я влюбчив. Ты не понимаешь до конца. То была любовь пополам с философией, с учением, с попытками пробиться к этим людям, в их замкнутый кружок, занять в нем достойное место. Я и Тихона в каком-то смысле любил, вообще весь их мирок. А в плотском отношении я мог запросто перемежать и чередовать, и, будучи видным парнем, я без всяких затруднений перебирал девиц. Разлюбил одну - полюбил другую. Наташа красивая девушка, и в идеале я бы хотел обладать ею, однако я легко пережил, что она мне как женщина не досталась, гораздо труднее вышло с тем, что в ее лице я потерял философа, наставника, путеводную звезду. Заодно потерял я и всякие ориентиры и даже смысл своего существования и стал пуст, как выпотрошенный. Я похож на человека, которого огласили, но забыли при этом еще что-то нужное проделать с ним, а он выбежал на улицу и вопит не своим голосом, да не ведает, однако, о чем печется и куда его несет. Но ты не ответил на мой вопрос.

– Люблю ли я Наташу?
– Я потянулся рукой к затылку, думая его почесать, но оставил это, бросил на полпути, решив, что в сложившихся обстоятельствах подобная выразительность от меня не требуется.

– Раньше мне казалось, что люблю, но как она исчезла с горизонта, уже не вижу никакой любви к ней.

– Ты можешь отправиться в музей, взглянуть на нее, и кто не знает, не вернется ли твоя любовь.

– Твой вопрос... или что там у тебя, замечание?.. твое замечание бессмысленно, и в музей я не пойду. Советую и тебе туда не ходить. Ты человек истерический, всегда готов поднять бурю в стакане, и, может статься, там-то ты и завопишь не своим голосом. Жизнь у тебя своя, ты сам ею распоряжайся, это в порядке вещей, но я позволю себе заметить, что не испытал бы никакого удовольствия, случись мне засвидетельствовать, как ты извиваешься погаже тех музейных старух, или лезешь под стол, как Петя...

– Петя лез под стол?
– изумленно вытаращился Флорькин.

Я объяснил строго:

– Он лез, умирая, он искал уголок, нишу для прощания с жизнью, ты с ним не равняйся... Да, собственно, тебе-то из-за чего колотиться? Почему тебе неймется? Лишь потому, что жизнь будто бы не удалась, а твои бывшие друзья вон, музей спроворили? Так что же с того? Ну, взялись за Мерзлова, значит, его творчество как-то отвечает их философии и жизненным установкам. Только и всего.

– В картинах Мерзлова нет ничего отталкивающего, а от этих людей веет холодом.

– Надо же, смешно даже, можно подумать, что не ты некогда кружил возле них в самозабвении.

– Это было, если вдуматься, напрасно. Но и сейчас напрасно...
– Флорькин грубо, почти что до сдирания кожи потер лоб.
– Я запутался, Кроня.

– Так вот, говорю тебе, это тоже напрасно.

– Не напрасно!
– вскрикнул он.
– Путаница, да, но есть в ней смысл.

– Вот и чудненько, вот и радуйся!

– Опять ты не понимаешь. Тут тонкость, а ты не улавливаешь. Как представлю, знаешь ли, что они все-таки заметят меня да посмотрят словно в пустоту, все обо мне сразу угадав, душа, поверь, становится на дыбы. По этой причине не напрасно, это уже смысл, уже сила...

***

Флорькин ушел от меня заново разочарованный, куда как недовольный. А чего он ждал? Что я, запламенев Бог знает какой целью, допустим, даже именно шальной целью сразиться со всеми имеющимися в округе ветряными мельницами или их подобиями, выбегу на улицу, помчусь, опережая транспорт, на Барсуковую, ворвусь в музей? Буду неприкаянно слоняться по залам или носиться по ним, как метеор, искать встречи с Наташей, даже с Тихоном, который когда-то уже не допустил меня к Наташе, что-то выпытывать у них, сверлить их взглядом, тревожно вскидываться, питаясь все новыми и новыми подозрениями? Или что я здесь, в моем милом, теплом, удобном жилище, на котором он, Флорькин, запечатлел свое жадное и завистливое внимание, устрою для него зрелище, развлечение? Руки начну заламывать, запрокидываться, биться головой в стены или в пол, рыдать, в чем-то каяться или что-то невозможное сулить и в результате открою ему душу?

Душу я ему действительно не открыл, не сгодился он на роль моего исповедника. И вышло это у меня не в механической связи с тем, что я не помчался и ни секунды не предполагал мчаться на Барсуковую. С другой стороны, откуда бы и взяться такой связи, с чего бы я стал думать, что коль не бегу в музей, не громлю его, не топчу мерзловские драгоценные полотна, то незачем и душу открывать. Не мчусь - это одно, не открываю - другое. Не открываю, и все тут; пусть думает, что и открывать нечего.

А я мог бы. Помимо стороннего и смутного, не способного его заинтересовать, Флорькин обнаружил бы, когда б я раскрылся, и кое-что любопытное, прямо касающееся музея, а следовательно, и всяких специфических флорькинских идей и проблем. Суть в том, что мне ведь как-то не понравилась эта музейная история. Объяснить причину и мотивы нелегко, но не понравилась. Нет, само по себе заботливое отношение к восхитительным картинам, обустройство музея - это красиво, благородно, как я о том и заявил Флорькину. Но не Наташиной камарильи это дело. Вот моя мысль: не их это дело. У них симбиоз, синтез, втолковывал мне Флорькин. Допустим... И я спрашиваю: если мы, тот же Флорькин, Надя, Петя, и вместе с ними я, если мы, по законам и требованиям воображаемой и равным образом отсутствующей логики этой троицы, существуем только для того, чтобы не существовать для них, то как же у них складывается что-то планировать, учреждать и строить в нашем пропащем мире? Как позволяет им это гордыня, сознание колоссального превосходства над нами и нашей бесповоротной чуждости? Их дело - не делать ничего, чему мы, Флорькины, могли бы дать нравственную оценку, над чем могли бы, изумленно прищелкивая языком, призадуматься; презрительно щурясь и отворачиваясь, проходить мимо, когда мы деремся между собой, ползаем, выпивши, в пыли, совокупляемся с кем попало в своем пасмурном закутке; неожиданно и мощно возникать перед нами неотразимо прекрасными статуями, монументами непостижимой мысли, безмолвными свидетелями нашего ничтожества и позора и пренебрегающими правом на приговор судьями; бесшумными тенями, может быть, призраками утраченного нами рая скользить над нами, когда мы ползем под стол умирать. Разве не так? А какой же это симбиоз и синтез, когда примешиваются посторонние вещества, путаются под ногами лишние люди в виде спятивших от восторга и умиления старушек, добиваются и без того уже полумертвые души вроде флорькинской, ставятся неподходящие задачи, выполняются неподобающие миссии?