Иное состояние
Шрифт:
Я не утратил бы покой, напротив, был бы рад и совершенно доволен, если бы какие-нибудь возбужденные адепты, поклонники, прежде времени выскочившие на авансцену и уже преисполненные благодарности потомки под гром рукоплесканий возвели великолепный музей, изумительное в архитектурном отношении здание, и развесили в нем мастерски исполненные портреты этих величавых людей симбиоза и синтеза. Но они... не спустились ли они, не свалились ли с небес на грешную землю, как Флорькин в какой-то момент нашей беседы опустился до уровня животного, на что я ему своевременно указал? Что побудило их раскрыться, осуществить очень и очень заметное намерение, показать характер деятельности, которой они, наверное, увлеклись бы и в куда большем масштабе, не будь мы для них столь утомительны, несносны, противны?
Эти соображения и своего рода недоумения, поделись я ими с Флорькиным, потрясли бы, думаю, моего друга, бросили в авантюры, он и впрямь наломал бы дров. Но я, живший перед его появлением некой бодростью и приливом свежих сил, просто постарался
Я в определенном смысле прост, добр, гуманен, а не подлежит сомнению одно лишь то, что хитро мое воображение. Мне представляется, будто Флорькин необычайно дотошен и сметлив, прекрасно владеет искусством диалектики; взвившись, выпучив глаза, он пытается загнать меня в тупик своими бесконечными вопросами. Главный из них: почему же не мы придумали этот спорный, с нашей точки зрения, но в высшем смысле великий, конечно же, музей, почему мы не занимаем в нем директорский кабинет, почему не прикасаются благоговейно к краю нашей одежды, не целуют кончики наших пальцев музейные старушки? На фоне других, не менее великих и бросающихся в глаза свершений нашей эпохи я слушаю отнюдь не глупо высказывающегося друга, и меня тревожат всякие странности... Флорькин Флорькиным, а вот я-то... гожусь ли на что?.. Почему же это в самом деле не мне, а другим приходят в голову интересные мысли, грандиозные идеи? Обеспокоенность, без лишнего шума работая, темно двигая в уме всевозможные рычаги, мягко переводит другой ряд соображений - о Наташином кружке - в иную плоскость. А там разные люди, толпятся... От многих, сдается мне, приходилось слышать хвалу давности и прочности существования кружка. Или я с ума схожу? Резонно задаться новым, вовсе не касающимся моей или Флорькина сущности вопросом: что это за прочность и как она возможна? Даже и забавно, если принять во внимание, что, по мнению некоторых, начало хронологии в данном случае теряется во тьме незапамятных времен.
В Пете я усмотрел несмышленыша, резвого шалуна, когда он сказал, что, встретив после многолетней разлуки Наташу и Тихона, подивился, до чего они те же, нимало не изменившиеся. Будучи карапузом или картинным дикарем внеисторической эры, Петя конструирует некую включенность мнимой человеческой неизменности в очевидную устойчивость и непоколебимость таких категорий, или понятий, или как там они называются, как вечность и бесконечность. Умственная эта работа не заключает в себе ничего фантастического, но лишь до тех пор, пока в дело не вмешивается ниспосланный небесами дар стихотворчества и в уме не начинают проноситься строки будущей поэмы. Готов допустить, что в Петиной оставшейся безвестной поэме пресловутая включенность нашла полное и впечатляющее отражение. Наташа и Тихон свято хранят заветы Небыткина и собственной юности, с возрастом обретают крылья, к ним присоединяется Глеб, все трое штурмуют небо, замешивают ноосферу, мало-помалу впитываются высшим разумом. Они, не будем забывать, иной породы, и происхождение их крайне загадочно, так что крылья земных птиц им, в общем-то, ни к чему, а грезы земных обитателей смешны, но... мало ли что... Но поэт убежден, что так должно быть, именно в описанной, воспетой им последовательности.
И вот музей... Его следовало учредить нам с Флорькиным, но нам это и в голову не пришло, и не могло прийти, потому что мы незадачливы, пусты, напрасны. Нам присуща тьма-тьмущая недостатков, и высший судья всегда готов уличать и карать нас, и даже такая простая душа, как Надя, вправе почислить за нами кое-какие грешки. Мы бесплодны, но служит ли наша бесплодность доказательством и утверждением благородной неизменности Наташи и Тихона, а также на каком-то отрезке пути присоединившегося к ним, особенно неприятно поразившего меня при личной, так сказать, встрече Глеба? Указывает ли она на правильность их мнений, на безупречную чистоту их мировоззрения? Положим, они все те же. Наташа и Тихон те же, что были во времена Петиной горячей молодости, они, а теперь еще и Глеб, питаются теми же идеями, живут по правилам все той же логики и точно так же, как это было год или пять лет назад, пользуются священным правом на отсутствие ее. Они все так же прекрасно понимают, чувствуют и мыслят друг друга и с тем же сухим, сдержанным пафосом, с тем же идейным апломбом отвергают Флорькиных. Но музей... разве затеянное ими музейное дело не принижает их как-то странно, не бросает на них тень, даже и тень подозрений?
Что, если это лишь фикция, показуха? Мне, конечно, до всего этого дела нет, но как же, между прочим, и не подумать: а ну как вся эта затея, вся музейная возня - одна лишь забава неких химер? И, наконец, ведь ясно же, что, живя среди нас, они словно бы живут в ином мире. Я путаник, но тут путаницы нет, я отлично примечаю это "словно бы", и его смысл мне совершенно внятен. Как я могу поверить в прочность, стабильность, серьезность заключенного в "словно бы" способа существования,
твердо, как дважды два, зная, что у человека как такового нет мыслей, разматывающихся в вечность или хотя бы сопровождающих его до самого конца, нет постоянных, надежных, неистребимых идей? Я знаю, разные верования, одержимости, фанатизмы человека представляют собой не что иное, как его маленькое личное увлечение, прихоть, его глуповатую и трогательную лирику. И это знание как нельзя лучше открывает мне подлинную сущность Наташиной неизменности - во всей ее, утверждаю я, поддельности, гнилости, смехотворности; это больная сущность, которая когда-нибудь взорвется, обнажая не самые приятные стороны бытия, выпуская ядовитые газы, отравляя атмосферу болотными испарениями, творя хаос. Но если бы только это, нет, оно, знание, окрыляет меня. Оно приподнимает меня над землей, отрывая от Флорькиных, готовых и дальше унижаться, юлить, лавировать, ловить свое сомнительное счастье. Оно возвышает меня над Наташиной камарильей, могущей в порядке самозащиты выставить лишь свою надуманность. О, какие они лицедеи! И как фальшивы! А я необычайно прост в своем знании и своем превосходстве. Разве не то же было с Сократом, когда он, сказав: знаю, что ничего не знаю, - тотчас воспарил над толпой диких, грубых, невежественных людишек, воображавших, что пользуются благосклонностью богов, ведают все на свете и имеют доступ к истине в последней инстанции?***
Итак, Флорькин ушел от меня в мрачном расположении духа, я же сохранил бодрость, удачно и своевременно открыл для себя много полезных и вдохновляющих истин и был доволен собой. Понимая, что этот контраст недолго продержится, и не желая утаить его от окружающих (как раз наоборот, я сильно и упорно желал выставить его напоказ, пусть все полюбуются), я отправился к Наде, причем у меня была странная фантазия, чтоб контраст некоторым образом шумел и "свирепствовал", а я словно бы под шумок прокрался к вдовушке и занял возле нее тихое и скромное, но вполне удобное местечко. Осуществить эту фантазию в полной мере вряд ли было возможно, да я и не очень-то о том заботился и беспокоился. Меня удовлетворило гостеприимство Надюши, готовность окружить меня хлопотами и лаской, не спрашивая о причинах моего затянувшегося отсутствия, - этого оказалось достаточно.
– Посмотри, как в муках, в сомнениях я живу, как достается моим дряблым мясам!
– смеялся я, катаясь по кровати своим и впрямь далеко уже не твердым телом.
– Шляются разные Флорькины, ходят ко мне, кричат о каком-то музее, взывают к справедливости, требуют возмездия...
И Надя смеялась; заботливо подчеркивала, что я еще мужчина хоть куда. Фантазия, кипевшая в моей голове, пока я шел к возлюбленной, померкла, но сфантазировать небольшой спектакль мне все же удалось. Однако наше веселье длилось недолго, скоро (если не ошибаюсь, на следующий день) Надя стала жаловаться, что Флорькин, увы, наведывается часто, чадит, дымит, невзирая на запрет, курит прямо в помещении, да все талдычит что-то мутное, невразумительно намекающее. Снова Флорькин! Всюду Флорькин! Уютная, едва ли уж не свившая добротное гнездышко, в которое думала заманить меня, но куда вваливался прощелыга Флорькин, Надя с прозрачными слезинками в ресницах вела пространный рассказ. Злодей, рассевшись посреди комнаты, сетует, горестно поникнув, пронзительно взглядывает вдруг горящим глазом из-под локтя, искоса, как-то сбоку, загадочно и зловеще стучит, посиживая на стуле, башмаками в пол, свистит в щель между зубами. А зубы черные, гнилые, страшные. Я помрачнел. Все равно как жуткая, грозно таящая опасности лесная чаща эти зубы, настаивала моя подруга. Для начала я расспросил о первом визите Флорькина, когда он деланно любопытствовал о Петиной поэме.
– Так, полистал, покрякал...
– Эх, Надюша, и нам бы не помешало за поэмку взяться! Да... Так что же Флорькин, ничего существенного не выразил?
– Несколько раз выкрикнул: эх!.. эх!..
– припомнила Надя.
– Будто собирался плясать?
– Вроде того.
– Это на него похоже. И нам бы не терять присутствия духа... Отчего же и не сплясать иной раз? Но как у Флорькина не получится.
– Выходит, ты лучше меня его знаешь.
– Вдова пригорюнилась.
– Почему ты это сказала?
– Да не пляски у него на уме, вот почему.
– Дико мне с вами такими возиться, - проговорил я с досадой. Приняв вид обреченного человека, безнадежно махнул рукой.
– Вот как, ручкой машешь, значит, - завозилась с некоторым ожесточением Надя.
– И почему это? А его, я его, змея, демона, изучила, было время раскусить. Уж он-то напакостит так напакостит.
– Он склонен к преувеличениям, и ты ему подыгрываешь, тоже склоняешься. А в итоге вы оба люди балагана, цирковых представлений и гротескные персонажи. Такое у меня сложилось мнение. Такую я разворачиваю метафору.
Очень скоро, и двух-трех дней не миновало, Надя принялась твердить, что я стар и не смею паясничать, не смею быть несерьезным, то бишь не должен делать указанных вещей, а если все же посмею... Она многозначительно не договаривала. Или вдруг чеканно определяла: не какому-то Кроне судить о совершающихся страхах и недоумениях, и что вообще за моду взяли он да Флорькин, разыгрывают тут потешную клоунаду, нимало не отвечающий нашим непростым временам фарс. Впрочем, Флорькин настроен как раз в высшей степени серьезно, его настроения могут и должны внушать тревогу, опасения, сеять панику.