Иное

— Так это что же получается, у вас нет билета? — с крепнущей надеждой, почти с уверенностью, вопросила контролёрша.

Я снова пожал плечами. (Похоже, этот жест стал для меня единственной реакцией на любые поползновения мира объектов вторгнуться в мир моего «я»).

— Я так и знала! — обрадовано взвизгнула тигрица. — У него же всё на лице написано! (то есть то, что я нормален; осталось лишь выдать свидетельство о моей нормальности и взять с меня, так, между прочим, для проформы, причитающуюся ей мзду).

Далее ритуал предписывал определённую, отнюдь не малую, порцию нравоучений. Констатация факта моей нормальности умело вуалировалась негодующим словоизвержением, обвинениями в порочности, аморальности и всех возможных земных грехах. Видимо, имелось в виду, что я должен был почувствовать себя закоренелым преступником, в лучшем случае — убийцей с многолетним стажем или насильником малолетних. Не сомневаюсь, что окружающие именно это и почувствовали. Пузатый тип с обширной плешью, сидевший рядом со мной и до сего момента с жадностью прислушивавшийся к обвинительной речи новоявленного прокурора, с опаской отодвинулся от меня. Но гневная речь контролёрши пропала втуне: я был надёжно защищён и от неё, и от всего эфемерного мира объектов своим интравертирующим сознанием; вовне меня просто не существовало, мой мир был ограничен моею телесною оболочкой, служившей мне надёжным экраном. Я остался невозмутим и спокоен.

Плечо мое заныло от судорожного прикосновения её когтистых пальцев: она довела себя до исступления, почти до экстаза.

— Платите штраф, гражданин! — выпалила она сакраментальную фразу, строго следуя предписанному сценарию.

Очередное пожатие плечами. Я не собирался ерепениться (зачем? пассивность — единственный способ сосуществования с миром внешней экс-псевдореальности). Сунул руку в карман и нащупал истрёпанный прямоугольник картона… Любопытно, что это?

Прокурор иссяк, надо мной снова зависла тигрица, уже ощерившая пасть в последней готовности вцепиться в горло своей жертве. И тут я вынимаю проездной.

Обыкновенный проездной, уже не новый и плоть от плоти мира внешних объектов. Он жил в моём кармане неведомо для моего внутреннего «я»; в нужный момент рука извлекла его оттуда и предъявила куда-то вовне, тем самым ограждая меня от неизбежных конфликтов с этим самым «вне». Сейчас же произошёл какой-то сбой; видимо, автоматизм был нарушен вмешательством моего «я» в этот совершенно ненужный и пустой процесс общения с миром забытых вещей.

Я нарушил ритуал — это было ясно видно по растерянному, разочарованному лицу контролёрши. Я сыграл против правил — и тут же был наказан гневным шипением тигрицы, челюсти которой, клацнув, сомкнулись в пустоте; жертва ушла из-под самого её носа. Теперь гнев её был истинным, а не ритуально-завуалированным. Надежда, которой она жила в последние минуты, рухнула, уступив место разочарованию, и виноват тому крушению был я: я не соответствовал её меркам о нормальном человеке! Гнев с шипением вырывался из нутра обманутой тигрицы, словно из туго накачанной автомобильной камеры, обволакивая меня жгучим эмоциональным туманом. Когти, почти уже готовые вырвать ключицу из моего плеча, в последний момент судорожно дёрнулись, напряглись и отпрянули, словно в омерзении…

(Возможно, когда-нибудь мир перевернётся вверх тормашками и понятие о «нормальности» сменит свой знак на противоположный — нормальными станут считать тех, кто оплатил свой проезд, — о, тогда контролёр в городском транспорте будет выдавать квитанции именно этим «новым» нормальным, присовокупляя к сим квитанциям изрядное денежное вознаграждение — за их нормальность. Тогда, наверное, время потечёт вспять).

Зачем я всё это рассказываю? Исключительно затем, чтобы подвести к самому главному.

Проездной был за апрель месяц. А мой последний разговор с шефом, в котором он объявил меня шпионом, состоялся в начале января. Три месяца выпали из моего бытия, словно их никогда и не было.

Это ли не яркое свидетельство псевдо-реальности мира внешних объектов?!

Поистине, Бодрствуя, мы идём сквозь сон. ( 6 )

Процесс познания бытия неотделим от проблемы существования человечества, проблема поиска своего места в мире всегда стояла перед человеческим разумом и поистине была проблемой номер один. Определив отныне своим истинным миром мир сновидений, я принялся постигать его.

В первую очередь я обратился к психоанализу, вернее, попытался воскресить в памяти всё то, что некогда почерпнул из этого оригинального учения. Вспомнил свой последний сон и применил к нему метод толкования сновидений, предписанный Фрейдом. Но первые же шаги на этом пути привели меня в тупик.

Я готов был видеть в своих грёзах всё что угодно, но никак не сексуальную подоплёку. Либидозные желания и переживания, живущие в моем «я» в период бодрствования, проявляют себя в сновидениях в невообразимых фантасмагорических нагромождениях; вся подспудная сексуальная жизнь человека разряжается во сне, находя выход в сюрреалистических удовольствиях, совершенно не поддающимся логическому осмыслению человеком бодрствующим — такова в общих чертах концепция фрейдизма. Символика сновидений, предложенная Фрейдом, позволяет установить логическую взаимосвязь между миром сновидений и миром объективной реальности. Основа этой символики опять-таки зиждется на сексуальной почве — таким образом, толкование сновидений с точки зрения психоанализа возможно единственно с позиций удовлетворения сексуальных (либидозных) желаний человека, в каких бы искажённых, извращённых формах те желания не существовали. Бесспорно, фрейдизм — по крайней мере, в отношении сновидений — мог бы представлять для меня определённую ценность, если бы…

Если бы отражал истину.

Я был уверен, я знал, что истины здесь не найду. И дело совсем не в том, что психоанализ умалял достоинства человеческой личности и сводил всю её жизнь исключительно к жизни пола и стремлению к наслаждениям. Нет, моё неприятие фрейдовского пансексуализма основывалось на интуитивном знании (с полным на то основанием я причислял себя к интуитивистам), знание же это, почерпнутое мною в мистическом опыте, свидетельствовало: опыт, пережитый в сновидениях, не есть отражение ни внешнего мира объективной реальности, ни бессознательной работы человеческой психики.

Да и сам Фрейд не вызывал у меня особенных симпатий, порой бывал даже неприятен и противен. При всём моём уважении к творцу психоанализа я не раз ловил себя на мысли, что и сам он стал жертвой какой-то сексуальной мании, которая сумела сублимироваться в его мозге, воплотиться, проявить себя в одном из самых скандальных учений современности. Перед глазами стоит картина: Фрейд «исповедует» пожилую даму, которая поверяет тому свой сон. И вот уже готово суждение великого психоаналитика: всё сновидение навеяно женщине (далеко не молодой, заметьте) единственно инцестуозным желанием по отношению к её взрослому сыну! Как здесь не возмутиться и не возроптать? Нет, я далёк от мысли видеть в человеке исключительно сосуд, до краев наполненный жадными, похотливыми желаниями, которые ищут — и находят — выход если не в состоянии бодрствования, то уж во сне обязательно. Это противно природе Человека.

Я заговорил о Человеке с большой буквы? Я, который признался, что мне глубоко чужд (читай: обрыдл ) мир людей? Что ж, я готов противоречить самому себе, ведь я сам — Человек…

Отныне я зарёкся толковать свои сновидения. Я понял одно: их смысл — в них самих, но никак не вовне, и постичь его отсюда, из внешнего мира, невозможно, ибо оба эти мира не соприкасаются ни одной из своих граней, лежат в разных плоскостях, различных уровнях бытия, не связанных между собой никакими логическими узами и никакими законами.

Да, от толкований сновидений, будь то с позиций психоанализа, астрологии или оккультизма, я отказался раз и навсегда, но постичь их природу, их место в моей жизни (вернее было бы сказать: моё место в жизни сновидений) я решил во что бы то ни стало.

Что же такое сновидение? Сновидение — это голос Неведомого. ( 7 )

Окончательно, как мне казалось, порвав с Фрейдом, я вновь вернулся к нему, вернее, к одной его мысли, озарившей меня вдруг подобно вспышке молнии. В сновидениях, вещал гений психоанализа, человек полностью отрешается от внешнего мира и остаётся наедине с самим собой. Но если это действительно так, продолжал я мысль, то во сне человек становится истинным интравертом, не столько по своим убеждения или складу характера, сколько по самой природе сновидений.