Иностранцы

Николай Иванович вдруг усмехнулся и кивнул Генке:

– Это же ты, Гена Шастин? Который стишки кропает?

– Я, - замер Генка "Есенин".

– А ты знаешь, что у тебя двоюродная сестра, которая в Ленинграде жила, уехала лет десять назад во Францию, вышла замуж и померла... Ты ее наследник. Милионов пять франков твои.

Генка откинул от мерзнущей головы руки и аж помертвел. Николай Иванович глянул на Платона, неуверенно разинувшего рот, на обомлевшего Павла Ивановича и с треском расхохотался.

– Поверил?! Фи-ига тебе! Даже если бы у тебя была богатая родственница, даже мать бы была жива, разве бы она что оставила такой мр-рази?..

– Ну хватит, - буркнул Феликс.
– Идемте в дом... то-есть в баню. Не вышло у нас любви... может быть, так и надо. Просто я таких людей больше к себе за стол не посажу.

– Посадишь!
– с горечью возразил ему Николай Иванович.
– В том-то и беда, что посадишь.

– Нет, больше нет.
– И Феликс обернулся к Платону. Голос у него был еле слышный.
– Только если вы еще здесь появитесь, пока мы здесь кантуемся, сожгу все ваши четыре дома. Надеюсь, понимаете, Платон Михайлович, Геннадий Николаевич, Павел Иваныч... я никогда зря не говорю.

– Еще по отчеству с ними!..
– Городской гость вспомнил о нагане и вскинул его над головой.
– А ну отсюда!.. Геть!.. Увидимся на следствии. Обещаю как минимум по пятаку... за что - наскребем!

Первым рванул и туть же упал Генка, на него наступил Павел Иванович, и они, отталкивая друг друга, побежали в сторону деревни. Платон, пошатываясь, но сохраняя достоинство, остался на месте, зло посапывая ноздрями внутри бороды, похожей сейчас на черную радио-"тарелку" сталинских времен, которая вот-вот объявит что-то чрезвычайно важное.

– Вы - сами виноваты. Иностранцы, не иностранцы, а вечно перед Западом на цирлах. А мы - русские.

– Что?! Нет, сука, это вы - иностранцы... р-рать, которую Маркс поднял в России. На немецкие же деньги! Что-то у себя они там не сделали революций! Люмпены, ворюги, это вы - иноземцы на погибель России. А мы-то как раз еще живой корень России... И я лично вот этими руками помогу Фельке отстроиться в четвертый раз! И сам, сам денег займу! И охрану наймем - вон, Санька подберет парней! Только увидят прощелыг, вроде тебя, с протянутой рукой у забора, будут стрелять на поражение! Пш-шел, говорю!

Платон, ухмыляясь, постоял еще несколько секунд и побрел, наконец, прочь, пузатый, мощный, несмотря на свои шестьдесят пять или семьдесят лет, мимо плотбища с торчащими из белого снега черными руками коряг в сторону села, где уже и окна не светились - народ спал.

– Ну, посидим же с нами?
– снова попросил Феликс.
– В гараже у меня виски оставалось... может, пролезем через обломки.

– Что?!.
– Николай Иванович щелкнул пальцами водителю.
– Когда мы в командировке, у нас этого добра... Да, и стаканы.

Шофер достал из нутра "Нивы" бутылку водки, палку колбасы, два стакана и подал шефу.

– Подожди тут.

Николай Иванович и Феликс зашли в предбанник. В печи гуляло-гудело пламя, трещали дрова. Эля сидела напротив огня, обняв гитару. Мальчик внутри бани, на полке', кажется, спал.

– Гитару спасли?
– удивился Феликс.

– Это Коля.
– И Эля внимательно посмотрела в мясистое лицо гостя.
– В честь тебя, получается, сына-то Феликс назвал.

– Ну, не добивай меня, Эля!..
– захрипел городлской гость и, сняв голубую песцовую шапку, обнажил лысину во всю голову.
– Но истинный бог, не я протрепался! В администрации Малининской, верно, девки-паспортистки болтанули... хоть и угощали мы их... А может, как раз наоборот - если бы холодно вошли-вышли, забыли бы про нас... а к людям по человечески - и получаешь в морду...

Что-то случилось в России - нельзя по человечески. Вторая Америка, бля?!. Извини, Эльвира Александровна.

Мужчины налили водку в стаканы и молча выпили.

– Ты не хочешь?
– спросил Феликс у жены.

– Пусть, пусть выпьет!
– засуетился Николай Иванович.
– Она намерзлась.

Эля мужественно выцедила треть стакана. И они долго сидели, глядя в огонь. Потом Эля снова взяла в руки гитару и тонким, нервным, плачущим голоском запела:

Неистов и упрям гори, огонь, гори... на смену сентябрям приходят январи...

все те же любимейшие песни их поколения. Мальчик Коля, их поздний ребенок, лежа лицом к потолку не спал - он смотрел на прозрачные капли смолы, выступившие по доскам, и думал о том, что, когда он поступит в Кембридж и заработает переводами или как репетитор денег, то сразу же вытащит родителей из Сибири - в спокойной королевской стране их больше никто не обидит. И они сюда никогда не вернутся. Потому что эту страну навсегда заразили смертельной болезнью коммунисты.

От печки в бане и предбаннике стало жарко. Мужики вышли на ледяной, хрустальный воздух покурить.

Где-то вдали пьяный, дурашливый голос тянул песню со словами:" Прости, меня, мамка, беспутного сына..." Повторял и повторял одну и ту же строку. Вдруг Феликсу показалось - это кричит напившийся снова Генка. Он поет так истошно-громко, чтобы услышал именно Феликс... мучит его стыд, скребет душу... И хотелось Феликсу поверить в эту мысль, и страшно было поверить: силы человеческие не беспредельны. Или все же остаться здесь? Небось, во второй раз не пожгут?

Над сказочной, в белосеребряных узорах, тайгой плыла яркая круглая луна. И в ней, как в зеркале, отражалось лицо сатаны, страшного шута, который живет, говорят, теперь только в России.

И вот если поймать его и привязать к колу, чтобы сох без воды и, главное, без человеческой крови, то луна очистится, и свет ночами станет светлее, и все люди выйдут на улицы, не боясь друг друга, выйдут и - возлюбят друг друга.