Инспектор Антонов рассказывает

— Не пишет вам? Или вы ему?

— Я ему пишу?..

На лице Влаева появляется такая неприязнь, что вопрос об отношениях отца и сына становится совершенно излишним.

— И у вас действительно нет желания увидеться с ним?

— Почему нет? Есть, — кивает Спас. — С удовольствием встретился бы с ним, чтобы набить ему морду.

И, правильно угадав, что у меня нет больше вопросов, молодой человек открывает дверь и выходит из комнаты.

Итак, допросы последних двух подопечных из моего круга — Магды и Спаса — до некоторой степени расширили регистр моих сведений. При этом оказалось, как я уже отмечал и раньше, что с женщинами дело у меня идет лучше. Товарищ Коева, помимо неразберихи в своей личной жизни, преподнесла мне два очень важных факта. Существование пачки стодолларовых банкнот, которой не оказалось в комнате Асенова, почти полностью подтверждает версию о мотивах убийства. А то обстоятельство, что Асенов имел привычку класть свое портмоне под подушку, подкрепляет одно из возможных объяснений сложной операции: поскольку объект кражи находился не в пиджаке на стуле, а в непосредственной близости к Асенову, убийце было недостаточно, чтобы Асенов просто уснул, надо было, чтобы он уснул непробудным сном. Что совсем не исключает другого возможного объяснения: вор счел нужным убить свою жертву, потому что жертва хорошо его знала и могла уличить на следующий день в краже.

Все эти подробности придают солидность моей версии, но вовсе не доказывают ее, как не доказывают ее и результаты допроса Влаева. Конечно, Влаев — одно из самых подозрительных звеньев круга, и это звено нужно в будущем обосновать. Очевидно, Влаев выходил ночью и устроил весь этот спектакль с выпивкой, чтобы прикрыть свой уход и создать себе алиби. Но, во-первых, уход Влаева еще не безусловно доказуем. Показания враждующего соседа не могут служить решающей уликой, и Спас хорошо это знает. И наконец, даже если эти показания будут подтверждены другими фактами, даже если сам Влаев вынужден будет сдаться и признается, то что из этого следует? От окна, из которого Спас привык прыгать, до того, другого, на пятом этаже, — весьма значительное расстояние и не только в смысле линейного метража, но и в смысле необходимости доказательств.

Все эти вопросы, как и некоторые другие, чисто технического свойства, были тщательно изучены полковником и мной при повторном визите в кабинет шефа.

— Горизонт действительно проясняется, — замечает без особого энтузиазма полковник. — Но до цели еще далеко. А между тем эмигранты уже начали свои спекуляции. Вчера вечером «Свободная Европа» передала пятиминутный комментарий.

— Быстро пронюхали.

— А что они могли тут пронюхать? Но мы должны были сообщить матери Асенова в Мюнхен. Такие вещи нельзя скрывать. К тому же у нас нет оснований скрывать.

— Естественно.

— Да, но необходимо максимально ускорить расследование. Я говорил уже тебе: я не хочу вмешиваться в твои дела, но имей в виду, что каждый выигранный день означает для нас выигрыш в борьбе с клеветой против нашей страны.

— Понятно, — отвечаю с затаенным вздохом и встаю.

— Что касается остального, действуй по своему плану, — заключает полковник и слегка усмехается, что на его лаконичном языке означает: «Извини, что я на тебя давлю, но и на меня давят».

Кто-нибудь, вероятно, может предположить, что после всего этого я кинусь в очерченный мною круг, как разъяренный тигр на арене, и вцеплюсь зубами и ногтями в слабые звенья цепи, пока какое-нибудь из них не завопит: «Ой! Прошу прощения! Я — убийца!»

Ничего подобного. Я усаживаюсь поудобнее за своим столом, хотя идет уже пятый день, беру в одну руку телефонную трубку, в другую — сигарету и, вооруженный двумя этими невинными инструментами, начинаю беседовать с коллегами из различных отделов. Потом, исчерпав темы для бесед, спохватываюсь, что в последнее время я совершенно оторвался от всего происходящего в мире и в нашей стране, и разворачиваю газету.

Хотите — верьте, хотите — нет, но чтение газеты продолжается целый день. Главным образом потому, что мне не дают спокойно ее дочитать. Поскольку я уже задал по телефону ряд вопросов разным людям, они начинают звонить мне, чтобы ответить на эти вопросы.

Примерно так же проходит и следующий день. Рабочего места я не покидаю ни на минуту. И — никаких событий, кроме тех, что касаются замкнутого круга, который меня интересует. Зато нет недостатка в событиях на известном расстоянии отсюда. Еще две эмигрантские радиопередачи с намеками на политическое убийство, совершенное способом, характерным для уголовного преступления.

В нашей печати тоже появляются краткие сообщения о том, что ведется следствие. Это вынуждает меня снова возвратиться к газете.

Но газету делают люди, и я устанавливаю это совершенно определенно на седьмой день с начала расследования, когда ко мне в кабинет прорываются несколько журналистов. Отсылаю их в соответствующий отдел и только собираюсь набрать очередной номер, как вошедший в комнату лейтенант сообщает мне, что какая-то молодая женщина упорно хочет меня видеть и столь же упорно отказывается сообщить свое имя.

«Дора! Наконец-то!» — думаю я, и приказываю впустить ее.

Увы и ах! Женщина, которая является ко мне, не имеет ничего общего с Дорой, кроме, разумеется, пола и отчасти — возраста.

— От меня вы не отделаетесь! — заявляет она угрожающе, приближаясь к моему столу. — Наша общественность имеет право знать истину, товарищ подполковник!

Проворная особа. Пронюхала даже, что меня повысили в звании.

— Ну, если речь идет об общественности, тогда другое дело, — поднимаю я руки. — Но, понимаете ли, на данном этапе не все еще можно обнародовать.

— Я в этом разбираюсь. Я задам вам только несколько скромных вопросов.

— Если они скромные, задавайте.

Женщина тут же устраивается на стуле, молниеносно вытаскивает из своей сумки блокнот и ручку, откидывает со лба мешающие ей волосы и спрашивает:

— Кто, по-вашему мнению, убийца?

— Естественно, тот, кто совершил убийство.

— Вы шутите.

— Вовсе нет. Я говорю вам чистую правду.

— А с какой целью совершено убийство?

Сосредоточиваюсь, потом отвечаю:

— Мне кажется, что целью было помешать потерпевшему продолжать свою жизнь.

Начав записывать, она вдруг останавливается на середине Фразы и смотрит на меня с возмущением.

— Я что-нибудь перепутал? — спрашиваю.

— Скажите хотя бы, каким методом вы пользуетесь при расследовании?

— Простейшим: иду от человека к человеку и расспрашиваю.

— Вы невозможны!

— Напротив, — возражаю, — я возможен и даже совершенно реален, однако я ничего больше не знаю.

— А кто знает?

— Убийца.

— Но наша общественность имеет право узнать истину.

— Она узнает, не беспокойтесь.

— Но тогда сообщение появится во всех газетах.

— Тем лучше.

— Но для чего же тогда репортер? Радость открытия?

— Радость открытия?! — восклицаю. — А вы думаете, мне не нужна хоть капелька такой радости?

Едва я избавился от представительницы печати, зазвенел телефон. Беру трубку и принимаю сообщение. Значит, предчувствие все же меня не обмануло. Привет от Доры. Хотя и косвенным путем: только что на Орлином мосту она встретилась с Филиппом. Кладу трубку только для того, чтобы набрать новый номер. Надо поговорить с Дорой с глазу на глаз и еще сегодня же.

В дверях снова появляется лейтенант:

— К вам пришел какой-то Влаев.

— Пусть поднимется.

Человек-бицепс, как это ни странно, на этот раз входит с совершенно расслабленной мускулатурой, нерешительно покачиваясь на своих длинных, обтянутых узкими брюками ногах. Я его не вызывал, поэтому только поднимаю голову и вопросительно поглядываю на него. Не получая никакого приглашения с моей стороны, Влаев сам приближается к моему столу, бормочет «разрешите?» и опускается на стул.