Инспектор Золотой тайги

День был жаркий. Пауты допекали лошадей, поэтому они без всякого понукания шли ходкой рысью. Горечь разогретой смолы мешалась с крепкой банной прелью таежного гнилья. Казаки в холщовых рубахах и в суконных шароварах клевали носами. Да и сама Дарья Перфильевна покачивалась в седле, расслабленно улыбаясь чему–то сокровенному, бабьему.

Лес кончился. Впереди встала низкая серая гряда Медвежьего Носа. Наверно, когда–то, во времена незапамятные, перевал этот был высок, неприступен, но со временем одряхлел, обвалился, усыпав подступы к себе застывшим морем звонких обломков, сизых от лишайника.

Кони осторожно ступили на еле заметную тропу, ведущую через россыпь. И вот тут раз за разом сзади сухо треснули два выстрела. Низко над головой шмелями пропели пули и ушли в сторону перевала. Сонная одурь разом слетела с казаков. Миг спустя двое из них, бросив хозяйку и коней, пешком, прыгая по глыбам, как зайцы, удирали назад, под прикрытие леса. У третьего же конь, засадив ногу меж камней, рухнул вместе с седоком, визжал душераздирающе и молотил воздух тремя копытами. Нападающие рассчитали все верно: через россыпь верхом не уйдешь, а дорогу назад они отрезали. Дарья Перфильевна долго не раздумывала — добрый конь под ней взвился на дыбы, развернулся на задних ногах и рванул обратно в лес. Дико заорал угодивший под копыта казак, но встречь летящий воздух смял и отбросил назад, к черту, его крик. Возник было впереди всадник — оскаленная конская морда, а над ней оскаленный же человечий рот и выпученные глаза, и тотчас — удар, визг и запоздалый выстрел в угон. Дарья Перфильевна, лежа на гриве, уносилась по свободной уже тропе. За ней гнались. Двадцать фунтов золота и баба, первая на всю тайгу красавица,— еще бы не гнаться! Частили сзади копыта, ножом полосовал тайгу разбойный свист. Мухловничиха глянула одним глазом через плечо: саженях в двадцати, тесно сбившись в кучу, ее настигали четыре варнака. Одного из них она узнала: Митька Баргузин. С полгода назад он впервые появился в этих местах и — хватило же наглости! — пришел наниматься к ней в управляющие. На рожу смазливую понадеялся, что ли, да на бесстыжие глаза? «Иди сначала сопли выбей»,— сказала ему тогда Дарья Перфильевна и больше не стала разговаривать. «Не хошь — как хоть, ходи яловой»,— усмехнулся Баргузин, поиграл рысьими зенками и вышел, осторожно притворив за собой дверь. Но, выходит, помнил он ее, ждал своего часа и — дождался, подсвинок. Они не стреляли, знали, что не уйти ей. Поняла это и Дарья Перфильевна. Взяв поводья в зубы, она торопливо разгребла необъятные юбки, извлекла два пистолета и, откидываясь всем телом назад, остановила бешеный бег коня, развернула его и с обеих рук принялась смолить по налетающим лошадям, по потным, багровым от азарта варначим харям. Варнаки смешались, закричали, оторопело забухали наугад, навскидку, кто–то из них полетел на землю вместе с конем. Пальба поднялась великая, к тому же лесное эхо умножало ее стократно, разнося шум и гам этой баталии черт знает куда. Немного времени спустя Дарья Перфильевна в полный галоп летела обратно к Медвежьему Носу, а на поляне лежали два трупа да бились, издыхая, три коня.

Митька после того случая исчез куда–то — говорили, подался обратно на Бодайбо,— а через полтора года Мухловничихе стало известно, что он объявился снова и, похоже, ходит в доверенных у молодого Жухлицкого (Борис Борисович к тому времени уже помер). «Вот ты и попался!» — сказала себе Дарья Перфильевна и покатила в Чирокан — требовать, чтобы Митьку передали в руки горного исправника. Аркадий Борисович в ответ только усмехнулся и развел руками: «Полноте, Дарья Перфильевна, времени–то уж сколько прошло… Да и точно ли он тогда был? В горячке–то, может, и обознались…» Мухловничиха, баба гордая и властная, даже задохнулась от такой откровенной наглости его. «Воров берешь под защиту? Знать, заодно ты с ними!» — хлопнула дверью и — пулей вон. «Куда же вы, Дарья Перфильевна? — кричал вслед Жухлицкнй, по пояс высовываясь из окна.— Оставайтесь, чайку бы попили, наливочки!» — «Я с тобой, варначий кум, на одной десятине нужду справлять не стану!» Дарья Перфильевна в сердцах никак не могла попасть ногой в стремя, наконец уселась, ожгла коня плеткой и бешено рванула вдоль улицы, давя кур и поросят. Чуть замешкавшиеся охранные казаки один за другим нырнули в густую пыль, поднятую их разгневанной хозяйкой, и сгинули с глаз — только лихое их гиканье слышалось еще некоторое время, но пропало потом и оно. Глядя им вслед, Аркадий Борисович хохотал до колик.

Дарья Перфильевна с той поры десятой дорогой объезжала Чирокан, а ее люди вовсю хищничали на застолбленных Жухлицким площадях. Аркадий Борисович в долгу не оставался. В народе говорили, что не в Митьке тут дело, а в том, что Аркадий Борисович после смерти отца очень ловко оттягал у Мухловничихи богатый прииск Полуночно–Спорный, подаренный ей когда–то старшим Жухлицким. Дело, конечно, темное, простому человеку недоступное…

Аркадий Борисович, увидев под окнами Мухловничиху, не поверил сначала своим глазам. Однако верь не верь, а встречать гостей надо. Жухлицкий поспешил во двор, где уже начиналась суета. Двое дюжих казаков снимали с коня тучного Франца Давидовича. Старик, держа над головой лакированную китайскую трость и словно собираясь отходить ею казаков, кричал что–то веселое, охал и дрыгал толстыми ногами, обутыми в мягкие сапоги. Дарья Перфильевна все еще сидела в седле, готовая, казалось, в любой миг хлестнуть коня и ускакать. Увидев сбегающего с крыльца Жухлицкого, она резко выпрямилась, и неприязненная улыбка обозначилась на ее лице.

– Франц Давидович, дорогой…— уже издалека закричал было Аркадий Борисович, простирая руки, но Ризер тут же перебил его.

– Даму, даму встреть сначала! — рявкнул старик, тыча тростью в сторону Мухловничихи, глянул куда–то мимо Аркадия Борисовича, и лицо его умильно расплылось.— Сашенька, ты ли это? Чудо, чудо как стала хороша!..

– Виноват!— Жухлицкий круто развернулся и поспешил к Мухловничихе.— Дарья Перфильевна, здравствуйте, голубушка! Не ждал, не ждал…

– Вижу, рад,— насмешливо проговорила она, подавая руку.— Редко что–то видимся, а ведь в соседях живем…

– Зато уж не мешаем друг другу,— в тон ей отвечал Жухлицкий, помогая сойти на землю.

С Сашенькой золотопромышленница поздоровалась более милостиво — даже чмокнула ее в щечку.

– Третьи сутки в дороге,— брюзгливо жаловался Ризер, пока шли к дому.— Разве это мыслимо в мои годы?

Как хорошо зимой! Садишься в саночки и пошел… ох–хо–хо…

– Что же заставило такого почтенного человека, как вы, Франц Давидович, предпринять это путешествие? — спокойно и словно бы из одной только вежливости поинтересовался Жухлицкий.

– Разве мыслимо так жить дальше?— закричал Ризер, но спохватился и махнул тростью.— Потом, потом, Аркадий, успеем еще поговорить…

Едва успели войти — с хлебосольной улыбкой, с поклоном подкатилась расторопная Пафнутьевна, лицо — свекольное от кухонного жара.

– Батюшка Аркадий Борисович, гости дорогие…

– Принеси–ка нам пока чаю, а Сашенька после скажет тебе, что подавать,— отмахнулся Жухлицкий, беря Ризера под пухлый локоток и мягко направляя его к лестнице, ведущей наверх.— Прошу прямо в кабинет, Франц Давидович… Сашенька, ты уж поухаживай за Дарьей Перфильевной…

Ризер как вошел в кабинет, так сразу же со вздохом облегчения повалился в кресло. Расслабленно помаргивая круглыми навыкате глазами, долго сопел, тер лицо и шею огромным шелковым платком.

Сладко распустив по всему лицу морщины, вошла с подносом Пафнутьевна. Следом внесли самовар. Под веселеньким стеганым колпаком, возвышавшимся на подносе, оказался фарфоровый чайник.

Пафнутьевна хлопотливо взялась было за чашки, но Жухлицкий остановил ее, слабо махнув пальцами.

– Ступай, Пафнутьевна, сами разольем…

Выждав, когда закроется за ней дверь, Жухлицкий вопросительно повернулся к гостю.
– Желаете к столу? Тот засопел еще громче и помотал головой.

– Как вам угодно,— Жухлицкий налил чаю и протянул Ризеру.

Франц Давидович, не вставая с места, принял чашку, отхлебнул, поморщился и отставил в сторону.

– Горяч? — встревожился Жухлицкий, как и подобает внимательному хозяину.— Или заварен плохо?

– Не те нынче чаи пошли,— буркнул Ризер.— Трава… Вот раньше, помню…

– Позволю себе не согласиться,— мягко сказал Аркадий Борисович, отлично понимая, что разговор о чае — всего лишь необходимая дань приличию.— Чай, ввозившийся в Россию товариществом «Караван», действительно был не слишком хорош, согласен с вами,— я его и не держал у себя. А этот же у меня из старых поставок, настоящий «бай–хоа», как называют его китайцы, то есть «белые ресницы».

– Это байховый, что ли? — брюзгливо осведомился Ризер.— Ты бы, Аркадий, поменьше слушал харбинских купцов,— ужасные мошенники, скажу тебе.

Ризер немного помолчал и, видимо, сочтя приличие достаточно соблюденным, поднял голову.

– Нет! — сокрушенно сказал он вдруг и трубно высморкался.

Аркадий Борисович, благожелательно глядя гостю в глаза, сидел напротив; на губах — улыбка, терпеливая и сочувственная.

– Нет! — сердито повторил Франц Давидович, взмахнул необъятным платком, сложил и сунул в карман.— Не понимаю!

– Что не понимаете, Франц Давидович? — все еще улыбаясь, спросил Жухлицкий.

– Я не понимаю, почему ты, сильный, цветущий мужчина, сидишь в стороне от дел, происходящих в стране?

– А теперь я не понимаю вас, Франц Давидович,— улыбка сошла с лица Жухлицкого.— Что же, по–вашему, должен я делать? Поспешить, сломя голову, к Колчаку? Или к атаману… как его там… Семенову?

– Как вам это нравится: он не понимает! — Франц Давидович всплеснул ручками и возвел очи горе.— Какой Колчак? Какой Семенов? Это же банкроты, жулики! Деловому человеку с ними делать нечего. Нет, ты должен пойти к Советам!