Инстербург, до востребования

— Деточка, я тебе ещё одну вещь скажу: если ты хочешь всего лишь «играть роль субъекта в отношениях, потому что с мужчинами это невозможно», то, во-первых, не говори больше, что у меня красивая грудь, это уже физиология, а не психология; во-вторых, я тебе сейчас покажу, как «играют роль субъекта в отношениях», ты так не умеешь и никогда не научишься, усвой это раз и навсегда.

Жанна смотрела так, будто вот-вот впадёт в истерику.

Ася понимала, что должна успокоить эту дуру, иначе её через пару секунд будет трясти, как отбойный молоток. Она сняла с неё плащ, заставила выпить полстакана водки, и тогда Жанна молча прошла в комнату и сняла остальное. Если бы её спросили: что ты чувствуешь к этой девушке? — она бы ответила: безумие. Если бы ей сказали: она может убить тебя, — Жанна промолчала бы.

Она не видит в той, которая лежит рядом, ни зеркального сходства, ни противоположности. Но она словно видит воронку, в которую затягивает всё, что ещё не забыто. Воронка расширяется, становясь колодцем с обжигающей водой на дне. Вода ничего не отражает.

* * *

Ей снилась страница, испещрённая мелкими штрихами, и дождь из мелких снежинок. И надпись сверху: это всё — хуйня. И потолок с обвалившейся штукатуркой, иронически именуемый небом.

Ночь была похожа на утро. Жанна открыла глаза, и в них обрушилась тёмно-серая муть. Наконец она начала различать в серой темноте предметы, вспомнила вчера и поняла, что это всё ещё сегодня. Она подумала:

«Что я здесь делаю?» (Ей никогда никто не ответит.)

Ася неслышно прошла к постели и подала стакан холодной воды.

— Полежи немного и иди, — посоветовала она, — не нужно, чтобы тебя видели здесь, соседская шваль скоро проснётся и потащит свой мусор.

Понимая, что слов недостаточно, она склонилась и поцеловала Жанну. Так, чтобы окончательно разбудить. Та вслушалась в тишину, которая складывалась в ноты. Ася сказала:

— Знаешь, почему в восьмидесятые так изменилась музыка Уэйтса? Это, собственно, и не его музыка, а его жены Кэтлин Бреннан. Она сумасшедшая, но мне нравится то, что она делает. Вроде бы ничего особенного, но цепляет. Особенно в сочетании с текстом. Я ставлю это для хорошего настроения. — Она прибавила звук, тишины стало меньше, а нот больше. Крашеные шлюшки-мулатки нулевых годов удавились бы за этот ритм-энд-блюз, если бы кто-то согласился подправить его слова, но он не для них, его идеальная аудитория — смерть. Она послушает, кивнёт головой, и это будет стоить дороже любых аплодисментов.

What does it matter, a dream of love Or a dream of lies We're all gonna be in the same place When we die Your spirit don't leave knowing Your face or your name And the wind through your bones Is all that remains And we're all gonna be We're all gonna be Just dirt in the ground The quill from a buzzard The blood writes the word I want to know am I the sky Or a bird 'Cause hell is boiling over And heaven is full We're chained to the world And we all gotta pull And we're all gonna be Just dirt in the ground…

* * *

Жанна встала и побрела в душ, по пути пытаясь вспомнить, где её одежда, сколько у неё осталось денег, куда она убрала паспорт, не было ли вчера с ней рядом тех, кто предположительно мог его украсть; говорил ли ей кто-то, где она может поселиться; почему она находится здесь, зачем дальше жить?

Вода смывала с неё прикосновения, каждое из них. А ей хотелось ощущать хотя бы одно из них постоянно. Ей казалось, будто накануне её сожгли, а теперь она опять ожила неизвестно зачем. Лучше бы она умерла вчера. Вот бы её развеяли, как пепел, и тогда она ничего не будет чувствовать. Жанна выключила воду, набросила на плечи чужое чёрное полотенце. Они здесь все чёрные. Ей было тошно смотреть на вещи. Почему мир до сих пор не развоплотился? Пусть бы он исчез лично для неё, остальные — как хотят. Всё равно для неё нет смысла в вещах. Нет постели мягче серого асфальта, не увидеть небо чище серого потолка. Она думала: я строю дом с крыши. Так научили люди, которым меня в детстве отдали на заклание. Они и сами не умеют по-другому.

Когда она, уже одетая, рылась в сумке в поисках денег, зашла Ася. Лицо у неё было хмурое; похоже, она ни черта не выспалась, но всё равно выглядела издевательски молодо, словно пьёт чёртов эликсир, найденный в монастыре или синагоге, или, по крайней мере, колется ботоксом. Хорошие сефардские гены.

— Всё, тебе пора, — напомнила она будничным тоном. — Папочке привет. Может, я заеду как-нибудь, хотя уже представляю, в каком бардаке вы живёте. Передай ему, чтобы не забыл закодироваться.

Жанна поняла, что её отправляют с глаз долой. Ей пришла в голову мысль, что виной тому глупые предрассудки, и в жизни всё проще, надо просто не бояться желания говорить то, что думаешь.

— Я бы предпочла жить с тобой, — сказала она, слыша, как стучит её сердце, это как удары тяжёлого молотка в соседней квартире, приглушённые бетонными стенами. — Но…

— Забудь, — спокойно ответила Ася. — Я сейчас не хочу иметь с кем-то совместный быт, я этим сыта по горло.

— Ты неправильно поняла, я не хочу садиться тебе на шею и жить на твои деньги.

— Я правильно поняла. Мне давно уже не надо с кем-то жить под одной крышей, даже с парнем, с которым я сейчас встречаюсь.

— Это я была неправа, — сказала Жанна. — Извини.

— Не стоит извинений, всё было замечательно. — Ася хотела поцеловать её — просто так, на прощание, обычная вежливость. Жанна инстинктивно отступила: для неё такой поцелуй сейчас был не то что как пощёчина, а как запрещённый удар. Она бы расплакалась, если бы позволила этой еврейке снова обнять её. Ася пожала плечами:

— Ну, как знаешь.

— Тебе вообще всё равно? — осторожно спросила Жанна, понимая, что уже должна быть на лестнице.

— Нет, почему? Я же сказала, всё было…

— Ясно.

Она медленно закрыла за собой дверь. Надо было закрыть её быстро, надо было говорить с другой интонацией. Но несколько лет собачьей жизни её вымотали. У неё не было сил остановить разрушение чувства собственного достоинства. Она села в автобус, и в полусне ей долго мерещился кошмар, обыденный, невыносимо привычный: во время заочной сессии, на субботнике в общежитии, ей нужно отчищать плиты, сплошь облепленные обгоревшими насекомыми, драить полы, которым всё равно уже ничего не поможет — здание надо сносить и отстраивать заново. Обе уборщицы в запое, долгом, как страдания больного СПИДом. Жанна не успела свалить на весь субботний день до того, как проснулась староста крыла и начал ко всем стучаться, — большинство студентов так делают. Осточертело. Объявляют остановку. Она открывает глаза. Она давно уже не студентка — наверно, нужно этому порадоваться. Ей больше ничего не надо делать. Ей больше ничего не надо. Кроме той, которая только что выставила её за дверь.

* * *

На этом история не закончилась. В пятницу тринадцатого Ася правила макулатуру очередного бездаря, одновременно размышляя о том, как бы повежливее послать своего придурка.

Она никогда не жила с придурками на их территории: на своей их проще сначала поставить на место, а потом выгнать. Но некоторые все равно рано или поздно проявляли свои лучшие качества, переставали убирать за собой и намекали на ЗАГС, читай: я тут буду жить, не платя за квартиру, а ты — убирать за мной. К печати ЗАГСа как гарантии долгой бесплатной работы на офигевшего придурка Ася относилась скептически. Тот, последний, за последние пару недель совсем распоясался: везде курил, привел однажды брата, пытался доказать Асе, что ей необходимо срочно научиться печь пироги с какой-то дрянью, которые пекла то ли мать придурка в городе Грёбаный Ключ, то ли бабушка в селе Красный Пень, то ли известная поп-певица в телепередаче рок-певца Макаревича «Смак».

— Напиши объявление в газету: «Познакомлюсь с выпускницей кулинарного техникума», — холодно посоветовала Ася. — Можешь даже в мою газету, я разрешаю.

Почуяв недоброе, молодой человек отстал от неё с кулинарными советами, но вскоре снова пристал — с предложением перестать писать в принципе и поискать другую, более стандартную работу, типа то ли секретарши, то ли мерчендайзера, то ли эквалайзера. Прямо на клавиатуру придурок положил развлекательный журнал «Работа и зарплата». Его можно было читать и смеяться.