Институт сновидений
Шрифт:
В этом смысле «Новый Старгород» с его сказочными сюжетами – не новость. Но Петр Алешковский стал сказочником не сегодня. Стоит внимательнее присмотреться к традиционно реалистическим на вид рассказам из второй части, и проявится то главное, что делает сказку сказкой, – чудо. Герои старого «Старгорода» многого не хотят, довольствуются малым, сознательно отказываясь от большого, – тем и спасаются, как будто в последний момент их что-то отводит от края. Иногда они и сами не подозревают, что чудом живут и что происходящее с ними – чудеса. Что драгоценные капли счастья собираются, как влага на пустынных растениях – по чуть-чуть («Живой колодец пустыни»). Обходят чудо и счастье только злых или совсем уж скудных душой, вроде инструктора Веревкина с турбазы («Счастье»). Даже у одиноких и обиженных – романтической продавщицы из книжного («Машенька»),
Есть в Старгороде и своя ведьма («Чертова невеста»), и свои юродивые – Васька Грозный («Две шапки») и Райка Портнова («Чудо и явление»), и свой праведник – Серафим Данилыч, из беспоповцев («Комолый и матушка Любовь»).
И все же чудо выходит здесь на поверхность жизни лишь однажды – в рассказе «Чудо и явление», да и то свидетельствует о нем экскаваторщик Горзелентреста Яков Смирнов в письме в редакцию журнала «Наука и религия». Оказывается, на старгородской земле может разыграться настоящая мистерия, со спором беса и ангелов за человеческие душу и тело и с обязательным посрамлением беса в конце. А сама Райка Портнова в своем зеленом пальто (уж не шинелишке ли?) и мужской шапке – чем не Ксения Петербургская, хотя до канонизации старгородской юродивой вряд ли дойдет дело – с ее-то шестью детьми от шести мужей. Разве что в Бога верила да медный крест носила.
Зато в Старгороде Новом – чудеса на каждом шагу. Обилие чудес – истинных и ложных – вот что отличает в этой книге Россию нынешнюю от России позднесоветской. Местная актриса бросается в воду и становится ундиной («Русалка»), тракторист Коля, въехавший в бандитскую «ауди», спасается от преследователей, превратившись в солёный огурец в бочке («Огурец и „змейка“»), Красавица жжет шкуру Чудовища, и оно превращается в отчисленного из Госавтоинспекции лейтенанта Иванца («Красавица и Чудовище»), а в окрестностях Христофоровского кладбища бродит жалобный оборотень в погонах («Взятка»). В каждой из новых старгородских историй обязательно есть превращение, даже если и обходится без видимого волшебства. Чем не превращение – покаяние («Перемена сознания») или внезапная перемена жизни к лучшему, когда неотвратимое одиночество отступает («Институт сновидений»)?
Да и сами сюжеты Алешковского – сюжеты-оборотни, вечные истории человечества, пересказанные на языке современности. При желании можно разыскать все литературные и мифологические источники – и лежащие на поверхности, и хитро спрятанные автором. Но сталкиваясь с непридуманными случаями из самой жизни, с реальными историческими фактами, старые повествовательные схемы преображаются и оживают.
Не случайно тема оборотничества в прозе Петра Алешковского (не только в этой книге) – одна из постоянных. Его герои живут во времена перемен, выбрасывающие человека из привычных ролей и ниш, заставляющие его изменяться не постепенно и естественно, а очень быстро, – перекидываться, одним словом. Так происходят превращения в волшебных сказках: ударился Иван-Царевич оземь, и полетел соколом в небесах. Вот и летают: кто – соколом, а кто, как новый хозяин Старгорода Мелкой, – сорокой-воровкой, которая, как известно, птица недобрая, ведьмовская и мистическая («Горизонталь и вертикаль»). Бывший «афганец», бизнесмен Сашка Пугач, затравленный местным милицейским начальством, мстит своим обидчикам в образе огромного сома («53: 76»). Криминальный авторитет и прежний властелин города временами уходит в лес и обрастает чешуей доисторического чудища. И, как доисторическое чудище, гибнет, пристреленный из карабина новыми хозяевами жизни – генералом и его свитой («Ящер»).
Расхожие метафоры, вроде «ящеров, которые вымерли, этот последний остался» или знаменитых «оборотней в погонах», вдруг становятся буквальными, разворачиваются в сюжет, одновременно и древний, и новый. Человеческое и звериное сосуществуют в героях Алешковского как-то особенно близко, вне этих метафор и банальной басенной морали. И здесь, видимо, не в одной только меняющейся современности дело.
От людей или от собственной совести, обиженные или согрешившие, эти герои бегут прочь, в лес.
Вот расплата настигает вора Витьку в повести «Чайки»: «И озноб по телу пробежал, заколотило, и глянул на руки, а потом в зеркальце – глаз! Глаз! Черт! Кровью налитой! И руки – лапы! И шерсть медвежья, и когти, и клыки, и рыло, и пиджак, где пиджак – шерсть
голимая! И зарычал, натурально зарычал и по тормозам!.. и… кубарем в канаву, и на четвереньках к лесу, к спасительному лесу.»Но чаще все же бывает по-другому. Как, например здесь: «Деньги кое-какие у него имелись, но он старался не тратить, разве только на клеклый деревенский хлеб – копеечные закупки; чаще кружил около жилья, подобно своему родственнику хорю, вынюхивал добычу и ночами бесшумно – это доставляло высшее наслаждение – пробирался в курятник, душил тощих, линяющих хохлушек и рывками, низко прижавшись к земле, рвал в лес, далеко, глубоко – приспособленные к темноте глаза сгодились наконец для стоящего дела». Это движется по направлению от людей и человеческой жизни вообще на своих коротких ногах (лапах?) Данилка Хорев из «Жизнеописания Хорька», человек-животное. Особенный внутренний сюжет этой повести – постепенное и очень трудное движение от зверя к человеку, превращение, так до конца и не завершенное, потому что даже ставший «таким, как все» Хорек продолжает искать тишины в лесу, куда-то исчезает и возвращается к жене лишь под ночь. И вот парадокс: чем дальше от людей – тем ближе к человеческому в себе, но чем ближе к звериному – тем ближе к Богу.
История бандита Фомки («Святой обезьян») из «Нового Старгорода» в этом смысле примыкает к «Жизнеописанию Хорька». История эта абсолютно немыслима с точки зрения канонического христианства, для которого обезьяна – существо, напрямую связанное с дьяволом, воплощение всех человеческих пороков. Но что немыслимо для любой высокой, книжной, культуры, то само собой разумеется для культуры народной, для которой расстояние между человеком и зверем, между животным и святым минимально, а иногда его и нет вообще. И при этом народная культура в любом случае предшествует всякой иной, проникает исподволь на верхние этажи «культуры ученых».
Не зря и Хорек, и Фомка, и местный оборотень в погонах кружат по одним и тем же дорожкам Христофоровского кладбища и возле кладбищенской церкви, в которой висит икона древнего письма с изображением Святого Христофора-Песьеглавца, святого с собачьей головой.
Соотношение подвижной и суетной современности и древней основы жизни, меняющегося и неизменного, то, как оба эти измерения бытия уживаются в каждом из нас и что с нами поэтому происходит, – так, наверное, можно обозначить внутренний смысл новой книги Петра Алешковского. Внешне это собрание занимательных историй, современных сказок, которые так любит сегодняшний читатель. Но при этом достаточно быстро в книге обнаруживается тот «второй план», во имя которого все и задумано…
А кроме того, получилась книга о непрерывности жизни. В Старгороде сменилось поколение его жителей, изменился уклад и общественный строй, но городской кремль на месте, и Христофоровское кладбище, и Монастырь у Озера. И лавочка старого перса Камбиза, огнепоклонника и тайного воина Добра в его вечной битве со Злом, стоит на месте. И если кто-то отказывается от волшебных игрушечных крыльев, купленных в его лавке, то обязательно найдется какая-нибудь пятнадцатилетняя девчонка, чтобы их нацепить и – полететь («Крылья»). Одни и те же «письма счастья» продолжают циркулировать по городу, и ведь рано или поздно кому-нибудь и правда всерьез повезет («Счастье», «Волшебное письмо»), говорят, у них, у этих писем, цикл – объявляются раз в пять лет.
Алешковский – мастер хеппи-эндов, на которые так небогаты и наша жизнь, и наша литература. Это вовсе не по адресу нынешнего заказа на «позитив». Когда заказывали «негатив», вдруг обнаруживался живым и невредимым после странного исчезновения на Андрониковом камне Хорек. И наследница крупного состояния Эльза Гофф оказывалась спасена от мошенника («Умная Эльза»). Даже когда умирает мученической смертью старгородский юродивый Васька Грозный по прозвищу Две Шапки, заканчивается все тем, что, вспоминая его, городские мужички смеются. Не обидным смехом – радостным.
Нужно обладать завидной смелостью, чтобы называть рассказы так, как называются некоторые в этой книге – «Счастье», «Доброта». Причем «Счастье» – о старпоме, которого несправедливо списали на берег, потом от него ушла жена, потом тяжело заболела и умерла мать, ему самому поставили диагноз «лейкемия», после чего сразу же уволили с работы. Но – выдал терминал в «Связном» странный чек со словом «счастье» и изображением рыбы, и вскоре позвонили с рыбацкой турбазы, где его ждут, и Генка Мурманский счастлив – отправился ловить главного сома в своей жизни.