Интеллектуальная фантастика

О временах Четвертой волны нередко говорят: «Тогда умели писать жестко!» Или «Жестко сработано, в стиле Четвертой волны». Но в чем эта самая жесткость заключается? Что оставляло у читателей подобное впечатление?

Прежде всего, роль первой скрипки играл все тот же голодный паек публикаций. И когда издатель, наконец, говорил: «Нам нужен этот рассказ... – „семидесятник“ внутренне готов был принять вторую часть фразы, – ...но придется сократить лишних полтора листа». Целая генерация наших фантастов жила в условиях постоянной тесноты объемов. И им надо было вложить очень много в сущую малость, можно сказать, вбить сотню гвоздей в квадратный сантиметр доски. Поэтому приходилось отказываться от разнообразных риторических красот, переходить к прагматичной функциональности: только самое необходимое, только то, без чего невозможно обойтись. А впоследствии на той почве выработался особый стиль – емкий, сухой и непрозрачный.

Семинары были отличной школой. Видно, именно там был получен драгоценный опыт – как писать короткими предложениями и нещадно вымарывать эпитеты. Проза Четвертой волны эпитетами очень бедна. Там, где они все-таки встречаются, трудно отыскать два эпитета, поставленных рядом и не через запятую. Вот пример из романа Вячеслава Рыбакова «Очаг на башне»: «Вербицкий заметил ее смущение и усмехнулся про себя: видимо, она поняла, что он ее раскусил, почувствовала, что он сильнее, – и потерялась. Он молчал и снисходительно улыбался, глядя прямо ей в лицо, и заметно было, как она смущается все больше и больше; он уже знал, она сейчас опустит глаза и постарается любой ценой перевести разговор на другую тему, потому что не победила».

Очень высок процент отглагольных прилагательных, используемых в качестве эпитетов; логика: помимо определяемого предмета сказать еще кое-что о действии, т. е. пусть эпитет будет полифункциональным.

Общий результат – крайний лаконизм.

Следующий этап очищения текста от излишеств – вычесывание избыточных глаголов, письмо назывными и безличными предложениями. Иными словами, стиль многочисленных двоеточий и тире. Вот образец подобного стиля, взятый из рассказа Эдуарда Геворкяна «Прощай, сентябрь!»: «Заурядная кислородная планета. Таких в Рубрикаторе сотни. Четвертая в системе красного гиганта. Два материка. Орбитальных ретрансляторов – два. Информационных буев – двадцать четыре. Людей – один».

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Космодром. Звездолет.

Одна из главных «визитных карточек» Четвертой волны – динамичный диалог – рваный, состоящий в основном из коротких реплик, и, как многое в их арсенале, полифункциональный. Диалог у «поколения 70-х» работал одновременно и на лексическую характеристику персонажей, и на изложение ситуации, и на главную суть произведения. Блестящие образцы таких вот диалогов нетрудно отыскать в повестях Вячеслава Рыбакова «Первый день спасения» и «Доверие». Для современного массового читателя подобные диалоги показались бы, всего вероятнее, слишком сложными.

Но дело не только в отшелушивании «цветов красноречия». Представители Четвертой волны выбрасывали из своих текстов сюжетные ходы, без которых, теоретически, читатель все равно мог понять ход действия, приложив минимум логики и внимания. Ну, или не совсем минимум... Помимо сюжетных перипетий могли оказаться за бортом также детали антуража, обстоятельства, подготовившие для текста то или иное состояние «сцены», т. е. вторичного фантастического мира. Этим приемом особенно часто пользовался Андрей Столяров. Для того, чтобы полностью реконструировать сюжет его повестей «Некто Бонапарт» или же «Телефон для глухих» требуется очень внимательное, вдумчивое, а оптимально – неоднократное чтение.

Отсюда любовь «семидесятников» к декорациям, относящимся к условной современности. Иными словами, к Европе-2, пребывающей в техногенной стадии цивилизации, но абсолютно не идентифицируемой по национально-государственному признаку. Еропа-2 не была изобретением Четвертой волны. В советское время так писали и АБС («Хищные вещи века», «Гадкие лебеди»), и Юлиан Семенов («Пресс-центр уполномочен заявить»), и Кир Булычев («На днях землетрясение в Лигоне») – с той только разницей, что последние два использовали Африку-2 и Азию-2. А еще того прежде Лазарь Лагин дал образец (правда, в художественном отношении неудачный) в романе «Атавия Проксима». Да и до Лагина так делали... Просто Четвертая волна работала с Европой-2 весьма часто, это был ее любимый полигон для обкатки всякого рода философских идей. Причина понятна: несколькими мазками можно обозначить названную реальность, не возиться с подробностями и оставить побольше места на суть.

За примерами далеко ходить не надо: большая повесть (или маленький роман) Андрея Лазарчука «Мост Ватерлоо», повесть Эдуарда Геворкяна «Правила игры без правил», повесть Андрея Столярова «Мечта Пандоры» и т. д.

Совершенно так же «семидесятники» не любили преподносить вывод на тарелочке. В большинстве своем они очень тонко относились к проблемам этики и уделяли им, наверное, больше всего места в своих текстах, но избегали чеканных формулировок. Как ни парадоксально, но дойти до финальной точки в произведении фантаста Четвертой волны, это еще не значит понять «...какая в финале прибудет мораль». В ряде случаев «семидесятники» вообще лишь обозначали «позиции сторон» в некой сложной, витающей над текстом дискуссии, и на том останавливались, предлагая читателю самому выбрать, с кем он. Это характерно, например, для Владимира Покровского (повести «Сезон темной охоты», «Танцы мужчин», «Скажите „раз“!»), Эдуарда Геворкяна (повесть «Чем вымощена дорога в рай?»), Евгения и Любови Лукиных (повесть «Миссионеры»). Вячеслав Рыбаков время от времени «мораль» все-таки проговаривал «вслух» (рассказ «Великая сушь»), но в его творчестве очень силен мотив театральности, игры, представления, и его читатель – не столько даже читатель, сколько зритель; поэтому и высказываться приходится громче, внятнее. В целом же «семидесятники» произвели ритуальное схлопывание ответа на вопрос, которым озадачивали читателя. Ситуация для жанровой литературы нехарактерная и даже неудобная... но кто из них решился бы про себя сказать: «Я пишу жанровую литературу!» Творческая амбиция всей Четвертой волны нацелена была выше.

В 90-х условия изменились, лаконизм оказался не ко двору. Краткость почти всегда равняется семантической сложности текста, напротив, многоречивость проста... А рынок любит простоту, прозрачность, столярную «крепость» беллетристики. Поэтому издатели вовсю стимулируют авторов разжевывать всё происходящее в тексте до состояния манной каши. Большой рассказ времен Четвертой волны сейчас выглядит как конспект полноценного романа. А тот, кто в наши дни пишет, как писали во времена Московской олимпиады, например, питерский мастер малой формы Михаил Гаёхо, что ж, тот выглядит подобно памятнику безвозвратно ушедшей эпохе...

Ощущение «жесткости», помимо лаконичного стиля, подпитывала особая этическая настройка лучших представителей Четвертой волны. Эту настройку, наверное, можно назвать «черным гуманизмом».

Все представители «поколения 70-х» были гуманистами: они верили в человека, в торжество Разума, в светлое будущее. Они неизменно ставили человека в фокус повествования, и любые научные или технические идеи оказывались на втором плане. Но именно в годы расцвета Четвертой волны, как никогда прежде, фантастическая литература окунулась во вселенское зло. Боли, страха, ошибок, ярости и страданий в произведениях «семидесятников» удивительно много. Возможно, это была общая психологическая реакция на пафосную симфонию в фантастике 60-х... «Семидесятники» как будто чурались открыто предаваться пленительной магии Полдня или холодноватой правильности будущего по Ефремову. Им, судя по «классическим» текстам Четвертой волны, казалось более важным показать, сколь труден путь к свету, как дорого придется платить за его обретение, до каких пределов простирается галерея масок многоликого зла. Как ни парадоксально, самое, быть может, интеллектуальное, самое изысканное в художественном смысле поколение наших фантастов поддалось очарованию боли и тьмы. На кровь, ужас и злодейство особенно щедр бывал Андрей Столяров. И в столяровской повести «Взгляд со стороны» побеждает слабость главного героя, его сопротивление тяжести мира сломлено... Роман «Монахи под луной» того же автора – вообще сплошной сюрреалистический кошмар. Причем в 90-х эта тенденция в творчестве Андрея Столярова только усилилась. Ленинградского фантаста с необъяснимой силой манит поражение, трагедия, в большинстве случаев он выбирает худший финал изо всех мыслимых. До крайности жесток и переполнен «турбореалистскими» кошмарами роман Андрея Лазарчука «Жестяной бор». История самого грандиозного проекта в истории человечества оканчивается страшной ошибкой в рассказе Вячеслава Рыбакова «Великая сушь». В повести Эдуарда Геворкяна «Правила игры без правил» отцы забывают детей, а дети стреляют в отцов. Юрий Брайдер и Николай Чадович обрекли на крушение всех надежд и жуткую гибель главного героя повести «Ад на Венере». Эта повесть была как холодный душ после нескольких десятилетий сияющей «космической одиссеи» в советской фантастике.

Жестокой правды в текстах Четвертой волны хватает, а простого бескорыстного милосердия очень мало. Упрек ли это? Нет, всего лишь точное описание явления. За что упрекать «семидесятников»? За то, что они ради выполнения художественной задачи не стеснялись приподнимать завесу, укрывавшую тьму? Но с тех пор ни одно поколение наших фантастов не умело писать по-доброму, не училось любви, не рисовало счастья. Ни одно, в том числе и то, к которому принадлежит автор этих строк...

Что произошло в 90-х, после введения рыночных правил игры? Издатель воскликнул: «Дайте мне роман!» Рассказы и особенно повести – любимый жанр Четвертой волны – оказались в зоне слабой коммерческой отдачи. В течение десятилетия искусство рассказа уходило в прошлое, а искусство повести просто рушилось... Лишь в самом конце 90-х – начале нынешнего десятилетия положение с «малой формой» стало постепенно нормализовываться, а вот со «средней формой» по-прежнему дела обстоят печально.

Четвертая волна не умела писать романы. Как уже говорилось, само время затачивало сообщество «семидесятников» под менее объемные жанры. 15–20 авторских листов (типовой романный объем) был для них необыкновенной роскошью и в то же время большим испытанием. Когда человек привык держать высокий уровень литературного качества и густо набивать текст начинкой из идей на пространстве от 1 до 5 авторских листов, он по привычке постарается выдержать тот же уровень и ту же «гущу» на пространстве в несколько раз большем. А это задача не для слабонервных. Роман, создаваемый таким способом, – занятие на несколько лет...