Интерконтинентальный мост

Френсис в легком пыжиковом костюме, плотно облегающем стройное тело, взлетала вверх, переворачивалась под одобрительные возгласы зрителей и тех, кто подбрасывал девушку в воздух. Каждый раз Френсис вставала на ноги, и это считалось высшим достижением в этом древнем упражнении эскимосов.

Несмотря на холод, Джон Аяпан скинул с себя камлейку, теплую куртку и, похлопывая себя широкими сильными ладонями по плечам, груди и животу, стал вызывать соперников на состязание по борьбе. Поначалу охотников не находилось.

— Мне уже холодно! — кричал Джон. — Неужто так и придется одеться? Вы знаете, что по олимпийским правилам неявка засчитывается как поражение. Значит, я всех вас победил! Эй вы, белые! Или вот вы, гость из Уэлена!

Пришлось Петру-Амае скинуть верхнюю одежду и выйти в круг.

— Коммунизм против капитализма! — закричал кто-то. — Мирное спортивное соревнование!

Студентом Петр-Амая увлекался спортивной борьбой, да и в детстве, и в школьные годы прошел суровую школу эскимосского спортивного воспитания у своего отца. Однако и Джон имел свои преимущества. Прежде всего он был морским охотником, человеком, обладающим редкой выносливостью.

Петр-Амая обхватил тело противника, его крутые плечи и с внезапной радостью почувствовал, что Джон рыхл и его мускулы, казавшиеся издали такими внушительными, жидковаты.

Он легко кинул Джона на землю, аккуратно положив его, как требовалось по правилам, на обе лопатки.

— Коммунизм победил! — послышался знакомый голос. — Ну, кто еще?

— Минутку! Подождите!

Это был Перси.

Петр-Амая сразу же почувствовал силу противника, едва только Перси обхватил его за плечи. На этот раз он почти не слышал, что кричали зрители. Он лишь чувствовал силу, которой он должен был сопротивляться, одолевать ее. Горячее дыхание Перси жгло ухо, цепкие его пальцы впивались в кожу, словно стараясь ее разорвать, проникнуть в глубину. Оба противника медленно передвигали ноги, как бы врастая в землю, в скалистую почву.

Чувствовалось, что Перси не очень силен в технике, хотя физически был мощнее, чем Петр-Амая, да и ростом повыше. Прежде чем попытаться швырнуть противника, Перси бесхитростно расслаблялся, чтобы потом напрячься изо всех сил. Этим и воспользовался Петр-Амая и в следующее мгновение увидел расширенные, удивленные глаза Перси, так и не понявшего до конца, как это он оказался на земле, если по своим собственным ощущениям он должен торжествовать победу.

Петр-Амая слышал одобрительные возгласы. Одеваясь, он поймал взгляд Френсис и в ответ улыбнулся ей. Теперь он понял, кто ему помог побороть Перси: в глубине сознания ему прежде всего не хотелось выглядеть поверженным перед этими нежными, полными затаенного тепла глазами.

Зрители и гости снова поднялись к школе. На сцене-крыльце, прислоненные к грубо сбитой деревянной скамейке, предназначенной для певцов, стояли древние бубны-сягуяки. Среди них были старые, может быть, даже столетнего возраста, помнившие еще знаменитых певцов прошлого века чукчу из Уэлена Атыка, эскимоса из Наукана Нутетеина и, конечно, своего земляка, прославленного иналикца — Дуайта Мылрока!

Здесь же лежали танцевальные перчатки: расшитые бисером, украшенные орнаментом из белого оленьего волоса и цветных ниток.

Певцы и танцоры занимали свои места: почти все жители бывшего Иналика — мэр Ник Омиак, и Джон Аяпан, и Перси, и сам Джеймс Мылрок, человек, которого по праву считали преемником его знаменитого деда — Дуайта Мылрока.

Позади мужчин заняли места женщины, чтобы своими высокими голосами смягчить грубость мужского напева. Когда грянули первые звуки и Петр-Амая услышал старые, знакомые с детства популярные напевы, душа у него всколыхнулась, наполнилась необъяснимым чувством тихого торжества. В этих древних напевах он как бы слышал голос веков, смутное воспоминание пережитого предками, но переданное ему вместе с кровью. Этот танец исполняли дети и подростки, как бы подготавливая и настраивая взрослых.

Но сначала были групповые танцы, которые очень понравились зрителям: это сидячие женские танцы, рисующие древние виды труда, иные уже забытые и оставшиеся в пантомиме, в строгих движениях рук.

Время от времени певцы смачивали водой поверхности бубнов, и лишь бубен Перси, покрытый свежей кожей моржового желудка, неустанно и ровно гремел, выделяясь своим особым, присущим только ему тоном. Это был прекрасный инструмент, и Петр-Амая понимал его ценность.

И вот вышел Джеймс Мылрок. Он медленно натягивал перчатки под тихий гул настраивающихся сягуяков, что-то мурлыкал себе под нос, а потом, обращаясь к зрителям, как бы выйдя на минуту из состояния приближающегося танца, объявил, что сейчас он исполнит танец-прощание с Иналиком.

Это был танец-смятение, танец-воспоминание, танец-плач о невозвратном, о том, что невозможно воскресить и потеряно навсегда. Это было горькое сожаление об утраченной утренней радости пробуждения на родном берегу.

Все пели эту песню. Она проникала в душу каждого, исторгалась из самых сокровенных глубин сердца, из камней, из редких пучков жесткой травы, чудом выросшей и пожелтевшей в короткое северное лето, ею был наполнен дующий с севера студеный ветер и крики чаек:

Покидая туман, что покрыл наш любимый остров. Покидая прах своих предков и ветер родной. Мы уносим в сердцах свой Иналик, остров родной. Образ твой, уходящий вдаль от нас. Мы уходим, Иналик, чтобы сберечь в веках тебя, Воспоминанием ты будешь жить в сердцах у нас, Вместе с вечным туманом, зимней пургой и солнечным днем. Наш Иналик родной, ушедшая наша жизнь. Ты прости нас, Иналик, что ушли от тебя. Что оставили, верность твою обманув. Ты прости нас, Иналик, наша родная земля. Родина, честь и гордость наша в веках…

Тихо рокотали бубны, лицо исполнителя было обращено вдаль, поверх голов зрителей, мимо их взоров, туда, где за морским простором, за волнами и идущими к югу ледовыми полями, укрытый ласковым туманом, тихо лежал в проливе Иналик.

Этой песне-танцу никто не аплодировал. Унесся последний горестный вскрик, умолкли бубны и голоса поющих, и наступила тишина, в которой слышались лишь крики чаек и тихий прибой холодных волн.

Ничто уже не могло переломить настроения, созданного песней-прощанием. На глазах многих эскимосов блестели слезы, и никто не стыдился их, никто не вытирал их украдкой.

Последним исполнялся ритуальный «Танец Предназначения».

Поначалу Петр-Амая не понял, в чем дело, но когда увидел, как перед зрителями встали Френсис и Перси, кровь бросилась ему в сердце, омыла его и с бешеной скоростью кинулась в голову, заставив его покраснеть до мочек ушей. Это был старинный и полный значения танец. Его исполняют девушка и молодой человек, как бы объявляя о том, что они предназначены друг для друга.

И Перси и Френсис были прекрасны.

Стоящий рядом Кристофер Ноблес не сдержался и довольно громко произнес:

— Какая красивая пара!

Петр-Амая понимал, что ему надо бы уйти отсюда, потому что мучительно видеть это, но, казалось, его ноги приросли к скалам Кинг-Айленда.

А танец продолжался, продолжалась песня, возвещая людям, что жизнь все равно берет свое, продолжается и здесь, на берегах Кинг-Айленда, ибо предназначение человека — быть сеятелем жизни повсюду, где бы он ни появился: на теплой земле, в арктической пустыне, на лунной станции, на покинутом и вновь заселенном острове.

И все же Петр-Амая нашел в себе силы сделать шаг назад, потом другой, и вот он уже спустился на берег, где на тихой волне качалась его лодка.