Интернет-издание авторов рунета "Портал" № 2

Санди Зырянова

Дири-дири-дом

…Когда они приходили к Мейн в дом, было весело.

Сумерки спускались на плавные воды реки Рур и островерхие крыши домов; в домах загорались окна, а в подворотнях – кошачьи глаза. Кошки сторожко выходили из темноты, направляясь к дому Мейн, а Мейн брала старую потертую лютню и начинала наигрывать «Ох уж эти собачки» или «Дири-дири-дом». Первые две или три кошки обычно застывали под окном, прислушиваясь и пытаясь уловить ритм; Мейн нарочно выбирала медленные песни, чтобы им было легче. Потом кошек становилось больше. Все новые и новые коты собирались под стрельчатыми окнами Мейн, – рыжие, белые, серые, черные, – и вот уже пестрый пушистый ковер из кошачьих шубок устилал весь маленький переулок, – и тогда Мейн открывала двери и приглашала кошек внутрь.

Там их уже ждало угощение: Мейн никогда не скупилась на молоко для своих пушистых друзей. А когда множество маленьких мисочек пустело, Мейн снова бралась за лютню, только теперь она играла уже веселые и быстрые песни.

Плясовые…

Руки, закованные в колодки, занемели. Грязные волосы лезли в глаза, но Мейн уже не обращала на них внимания. Вчера ее полосовали бичом – втроем, целый день, палачи сменяли друг друга, бич свистел, вспарывая кожу… Сегодня раны подсохли, но стоило Мейн пошевелиться, как корка на них лопалась, и по спине, сводя с ума, начинала сочиться сукровица.

Ноги Мейн заковывать в колодки не стали – она все равно уже не могла стоять. После «испанского сапога» обе ноги у нее были раздроблены, набрякли и налились чернотой.

Мейн знала, что еще немного – и придет тюремщик, сунет ей в рот черствую корку, даст запить парой глотков несвежей воды, а потом явится отец ван Лаадер и снова начнет расспрашивать ее о «сношениях с дьяволом» и прочих ужасах. Мейн покорно отвечала на все его вопросы, хотя дикость этих вопросов пугала ее подчас больше, чем пытки и уготованная ей казнь на костре.

За собой Мейн не знала никакой вины перед Богом, кроме смерти лавочника Адденса. Сколько себя помнила Мейн, в ее доме всегда сушились целебные травы; мать то продавала средства для улучшения цвета лица стареющим купчихам, то перевязывала сломанные пальцы дюжим работникам с мануфактур, а то срывалась по первому зову и бежала принимать роды у соседок. А бабка, почти ослепшая и немощная, тайком – потому что инквизиторы не дремали – раскладывала пасьянсы и гадала на картах. Этому же с детства училась и Мейн Корнелиус, знахарка и повитуха из Роермонда. И весь маленький Роермонд, все эти рыбаки, красильщики, ткачи, купцы и менялы, слуги и лавочники, – все они знали и чтили Мейн, потому что больше не к кому им было обратиться в беде и в горести. Доктора, пользовавшие самых богатых, запрашивали за свои услуги слишком дорого, а священник мог лишь посоветовать молиться и уповать на Господа Бога, но Мейн – Мейн всегда была готова помочь за умеренную плату.

А по вечерам к Мейн сбегались кошки со всего Роермонда, чтобы потанцевать.

Когда Мейн играла грустные медленные мелодии, кошки важно скользили друг мимо друга, торжественно изгибая хвосты и прижимая уши в такт. Они шли по кругу, притопывая лапками, они покачивали головами, а при особенно жалобных аккордах останавливались и дружно пропевали: «Мяу!» Но вот медленный танец сменялся веселым и задорным – и кошки поднимались на задние лапки, помахивая передними. Свеча догорала, и лунный свет пробивался сквозь свинцовый переплет окна, и кошки лихо отплясывали на посеребренных луной досках, а их тени, трепетные и неверные, дрожали и метались по стенам, и Мейн не выдерживала: она вставала и сама начинала пританцовывать, притопывая ногой в башмаке с пряжкой.

Многие знали об этих вечерах у Мейн, а иные – особенно мальчишки, кто же не знает, что мальчишки самый любопытный народец? – даже подкрадывались по ночам к дому Мейн Корнелиус, чтобы понаблюдать за танцами кошек. И всяк знал, что если кошка заблудилась и не пришла домой, то нужно обратиться к Мейн – уж она-то обязательно найдет пропажу. Будь на месте Мейн другая женщина, кто-нибудь уже обязательно донес бы святейшим братьям доминиканцам, а те поставили бы в известность «Мировую руку»… Но кто же осмелится погубить добрейшую Мейн, единственную надежду многих жителей Роермонда? Пусть себе тешится своим невинным чудачеством – плясками с кошками!

И только лавочнику Адденсу это не нравилось.

Семья Адденсов владела небольшой бакалейной лавкой возле скульптурной мастерской господина ван Баадера. Одно время и сама Мейн покупала там свечи, мыло и пряности. Но как-то она заметила, что там продается не только бакалея, но и серебро, и шелка, и выглядели эти вещи странно. Лавочник Адденс на ее вопрос, почему он распродает старые вещи, ответил, что дела в лавке идут не лучшим образом – пришлось продать шелковую шаль и платье его матери. Но Мейн никогда не видела на госпоже Адденс ни этой шали, ни платья. Вскоре она поняла, что Адденс приторговывал краденым товаром.

Тогда Мейн резко упрекнула его – и Адденс стал осторожнее. А через месяц он явился свататься.

– Да вы, никак, не проспались после вчерашней пирушки, господин Адденс, – ответила ему тогда Мейн. – С чего бы это мне выходить за вас замуж? Вы моложе меня почти на десять лет, между прочим!

– Ты пожалеешь, – бросил в ответ Адденс, вырвал из рук у Мейн сверток – кусок шелка, который он вручил было ей в качестве подарка, и отправился восвояси.

Мейн слишком поздно поняла, что он таким образом пытался обезопасить себя. Ведь в лавке Адденсов по-прежнему сбывались краденые вещи.

Тот день был туманным, холодным и дождливым; отвратительный сырой зимний день, из тех, в которые хороший хозяин не выгонит из дому собаку, а добрый христианин – еретика. Впрочем, настолько добрых христиан ни в Роермонде, ни в Амстердаме уже не осталось: страх перед трибуналом инквизиции оказался сильнее страха Божьего. Адденс от Мейн отправился прямиком в трактир, а когда вывалился оттуда, хорошенько набравшись, уже стемнело. И вскоре послышались его отчаянные вопли – сбившись с пути, Адденс свалился в Рур.

Его, барахтавшегося в ледяном крошеве у берега, живо выловили. И, конечно, не кому иному, а Мейн Корнелиус пришлось пользовать простудившегося Адденса, хотя он оказался на редкость неблагодарным пациентом.

– Проклятая ведьма, – бранился он, приходя в себя. – Это из-за тебя я чуть не утонул! Погоди, вот поправлюсь – извещу о тебе трибунал…

Мейн побледнела.

Знахарка и повитуха всегда ходит по краю. Пока она исцеляет больных и помогает людям появиться на свет, церковь ее будто не видит. Но стоит ей однажды ошибиться – и на нее обрушатся любые казни: штраф, изгнание из города, бичевание, тюрьма... Разве что кто-нибудь из влиятельных друзей сумеет защитить бедолагу, однако на это не стоило рассчитывать: не раз перед трибуналом инквизиции оказывалась не только «ведьма», но и ее заступник. А Мейн надеяться было не на что.

Она была рыжей.

У нее был черный кот.

И по ночам в ее доме танцевали коты под напевы старинных голландских песенок…

Болезнь ли взяла верх над целительным искусством Мейн Корнелиус? Или же она случайно положила адонис и белладонну вместо мелиссы и фенхеля в отвар, которым отпаивала лавочника Адденса? Бог весть. Но брат Адденса, хорошо знавший и о его неудавшемся сватовстве, и о том, как бранила его Мейн за темные делишки, не сомневался: Мейн отравила Адденса нарочно.

…Избитую, простоволосую, в разорванной одежде, Мейн вывели из дома. Лютню прихватили с собой – как доказательство.