Интернет-журнал "Домашняя лаборатория", 2007 №9
Шрифт:
— Вот бы решились еще на "Огненного ангела". Данилов, восторженно относившийся к прокофьевскому "Огненному ангелу", годы ждал, чтобы решились. Впрочем, он понимал, отчего не решаются. Мало какому театру был под силу "Огненный ангел". "Об "Огненном" и надо дать в "Камертоне" статью! — осенило Данилова. — Но кто напишет? Панюшкин? Или взяться самому?"
Заметку Андрианова Данилов положил рядом с нотами. Хальшин уже стоял на подставке (повторяли второй акт "Фрола Скобеева"), Данилов в паузе перевернул андриановские листочки и прочел: "Большая люстра". Андрианов увлекался прошлым театра, порой сидел в архивах, не раз приносил любопытные заметки (в газете Данилов завел рубрику "Из истории театра"). Теперь он делился сведениями о большой люстре зрительного зала. "Вот оно отчего", — сказал себе Данилов, имея в виду беспокойство,
А вечером, когда играли "Тщетную предосторожность", Данилов не мог пересилить себя и не смотреть на большую люстру. Из ямы она была хорошо видна ему. Куда лучше, нежели ноги балерин. Теперь уже не смутное беспокойство испытывал он, а чуть ли не страх. Прежде Данилов любил люстру, называл ее хрустальным садом, не представлял без нее театра, теперь она была ему противна. Причем эта, провисевшая в театре, судя по исследованиям Андрианова, восемьдесят шесть лет, была куда больше и тяжелей той! Порой Данилов голову пытался вжать в плечи, до того реальным представлялось ему падение тринадцати тысяч бронзовых, хрустальных, стальных, стеклянных и прочих деталей. Наверняка и их падение было бы красиво, игра граней и отсветов вышла бы прекрасной, правда, откуда смотреть… "Да что это я! Чуть ли не дрожу! Пока ведь нет никаких оснований…" Так говорил себе Данилов, однако в антрактах тут же бежал из ямы. И люстра-то висела не над ямой, а над лучшими рядами партера, туда бы ей и падать. А Данилов выскакивал в фойе и буфеты. Но и там повсюду висели свои люстры, не такие праздничные и огромные, однако и они были бы для Данилова хороши. "Если я такой нервный, — ругал себя Данилов, — надо не тянуть с хлопобудами, надо позвонить Клавдии".
Но Клавдии он позвонил лишь на следующий день.
По дороге домой он несколько раз успокоился, люстра будто бы осталась в театре, хотя некоей тенью с потушенными огнями она плыла над ним и в Останкино. Дома в Останкине была Наташа. Она открыла Данилову дверь, впустила его в квартиру и прижалась к нему. Данилов ничего не говорил ей, только гладил ее волосы, потом Наташа отстранилась от Данилова, в глазах ее он увидел все: и ночное прощание с ним, и нынешнюю радость. Он был благодарен Наташе, он любил ее и знал, что от ноши, какую она взялась нести, связав свою судьбу с ним, она ни за что не откажется, она согласна и на ношу более тяжкую, она сама выбрала эту ношу, она — по ней. "Что будет, то будет, — думал Данилов. — А сей час хорошо, что она со мной".
— Ну вот, ты и вернулся, — сказала Наташа. — Раздевайся, мой руки, и пойдем на кухню…
Конечно, она видела футляр на стуле, и Данилов, приняв из ее рук стакан чая, сказал как бы между прочим:
— Альбани отыскался.
И она, словно бы посчитав возвращение Альбани делом простым и не заслуживающим особого разговора, сказала:
— Да, я поняла.
Все она поняла, и между ними теперь не было игры, а было принятие каждым их жизней такими, какими они были и какими они могли или должны были стать. Их жизни были одной жизнью. При этом оба они принимали право каждого (или возможность) быть самостоятельными и независимыми друг от друга. Чувство некоей отстраненности от Наташи, как от человека, какого не следовало впутывать в собственные тяготы, было Даниловым нынче забыто. Он уснул чуть ли не семейным человеком.
Утром, когда Наташа уехала на работу, Данилов позвонил Клавдии Петровне.
— Что ты хочешь от меня? — спросила Клавдия.
— Я от тебя? — опешил Данилов. Потом сообразил: действительно, на этот раз — он от нее. — Я… собственно… Я бы не стал… но ты сама давала мне советы… относительно хлопобудов…
— Ты хочешь, чтобы я тебя пристроила?
— Я был бы тебе очень признателен…
— А зачем тебе хлопобуды?
— Ну хотя бы, — сказал Данилов, — чтобы доставать нужные мне книги…
— Ты всегда был бестолковым человеком…
— Потом ты считала, что я смогу быть тебе полезным.
Клавдия замолчала, наверное, задумалась.
— Ну хорошо, — сказала она. — Попробую свести тебя с Ростовцевым. Но учти. Попасть в очередь трудно.
— Я понимаю, — вздохнул Данилов.
Когда он повесил трубку, он чуть кулаком
по аппарату не стукнул. Зачем он звонил? Зачем ему Клавдия? Если дважды пегий секретарь хлопобудов упрашивал его занять место вовсе не в очереди? Секретарь собирался звонить через два дня, то есть завтра. Да что секретарь! Ведь он, Данилов, мог просто сдвинуть пластинку браслета и решить дело в полсекунды. И вот — на тебе! — затеял жалкий разговор с Клавдией, понесся куда-то сломя голову! Он собрался позвонить Клавдии и сказать ей, что раздумал, но она опередила его.— Ну все! — заявила Клавдия. — Кланяйся в ножки! Будешь обязан мне по гроб жизни.
— Хорошо, по гроб жизни, — согласился Данилов.
— Я умолила Ростовцева встретиться сегодня с тобой.
— Сегодня у меня трудно со временем.
— У него! Ты бы молчал! Я и так пожалела тебя. У тебя окна с четырех до шести. В пятнадцать минут пятого будь в кафе-мороженом. Горького, девять.
— Ладно, — сказал Данилов.
— Данилов, — сказала Клавдия. — Для меня это все серьезно… Что-то происходит в последние дни с Ростовцевым… Чем-то он увлечен… Я прошу тебя, ты… так… между прочим… выясни, что с ним… Вдруг он откроется тебе… Зачем-то он ходит на ипподром…
— А как же твоя независимость? — спросил Данилов.
— Ее не достигнешь сразу, — сказала Клавдия.
"Стало быть, — думал позднее Данилов, — она подпускает меня к Ростовцеву неспроста… Он, видно, отбивается от рук, и ей нужна информация о нем…" Данилов не стал говорить Клавдии о том, что очередь ему не нужна. Он пожалел Клавдию, почуяв ее действительную, а может, и мнимую (не все ли равно!), озабоченность. Да и Ростовцев был интересен ему. Помнил Данилов и о совете Малибана. Словом, в начале пятого Данилов оказался на углу проезда Художественного театра. Постоял минуты две и увидел Ростовцева на лошади. Ростовцев ехал по тротуару ему навстречу и на вид был сегодня простой, не имел ни попугаев на плече, ни трости, ни кальяна. Среди прочих людей, оказавшихся в ту пору на улице Горького и нисколько не удивленных всадником, он выделялся лишь не по сезону легким костюмом, видно жокейским. Ростовцев спрыгнул с лошади, привязал ее к липе и пошел к Данилову. Данилов раскланялся с Ростовцевым, протянул ему руку, сказал, что, по всей вероятности, и Ростовцев знает, с кем имеет дело, хотя они и не были друг другу представлены. Да, согласился Ростовцев, это так. Они вошли в кафе, разделись (Ростовцев сдал в гардероб жокейскую кепку) и поднялись на балкон. Заказали пломбир и бутылку "Твиши". Тут Данилов все же взглянул на демонический индикатор и опять не обнаружил присутствия в Ростовцеве чего-либо особенного.
— Как я понял из слов Клавдии Петровны, — сказал Ростовцев, — вы, Владимир Алексеевич, хотели бы попасть в очередь хлопобудов?
— Да, — сказал Данилов.
— Простите, зачем это вам?
— Мне… собственно… — замялся Данилов, подумал: "Предварительный досмотр, что ли? А вдруг он потребует вступительный взнос? У меня пятерка. Тут хоть бы за мороженое расплатиться…" — Знаете, может, Клавдия не слишком поняла меня… Я не так чтобы отчаянно рвусь. Если для вас содействие хоть сколько-нибудь обременительно, давайте сейчас же и забудем об этом деле…
— Нет, — сказал Ростовцев строго и как бы имея право на эту строгость. — Не обременительно. Но зачем это вам?
— Из-за книг! Дежурить в магазинах у меня нет возможности, переплачивать на черном рынке — тем более.
— А вам нужны книги?
— Да, — сказал Данилов. — Я собираю. И читаю… О музыке, об искусстве, об истории, о народовольцах… Сейчас вышел "Лувр" в большой серии, но как его достать? А дальше будет хуже. Без книг я не могу.
Тут Данилов не врал.
— Я вас понимаю, — сказал Ростовцев. — В книги стали вкладывать деньги. Как в ковры и драгоценные камни. Что ж, в вашем желании есть резон. Я сам книголюб… Сейчас пытаюсь собрать все о лошадях…
— У вас прелестная лошадка, — льстиво вставил Данилов.
— Это случайная кобыла, — небрежно сказал Ростовцев. — Взял, какая была свободна. У меня сейчас действительно хороший жеребец.
Вспомнив о жеребце, Ростовцев несколько переменился. Этот румяный рослый человек сегодня не казался Данилову злодеем. Но был он серьезен, строг и как бы давал понять, что разговор может произойти деловой и холодный. Теперь же он заулыбался, отчасти даже мечтательно, и опять, как в Настасьинском переулке, стал похож на кормленого и обаятельного ребенка.