Интервенция и Гражданская война

У белых оставалась одна единственная партия, с которой они могли в какой-то мере реализовать подобие хоть какой-нибудь демократическиобразной политики. Это была та самая либерально-демократическая партия кадетов. Биограф А. И. Деникина Д. Лехович определял политическую платформу Деникина как «либерализм», основанный на вере в то, что «кадетская партия… сможет привести Россию… к конституционной монархии британского типа»; соответственно, «идея верности союзникам (Великобритания, Франция, США.- В. К.)приобрела характер символа веры» ¹³⁹. Но «в конце июня, в разгар блестящих успехов армий и общего высокого подъема, либеральная общественность страшилась взять руль правления в предвидении «враждебного отхождения других влиятельных общественных сил и противодействия с их стороны»… ¹⁴⁰В Белой армии «…и близких ей кругах… создавалось озлобление против «кадетов», и в частности против либеральных членов Особого совещания, которых называли «злыми гениями» и «главными виновниками» постигших нас бедствий. В такой обстановке либеральная общественность сочла для себя бремя власти непосильным и, предлагая известный политический курс, в то же время не давала своих людей, которые могли бы проводить его в жизнь. Очевидно, и не могла дать, так как, по признанию видных ее деятелей, помимо внутренних расхождений, в этом лагере было очень мало людей, которые «революционному разложению и распаду могли бы противопоставить понятную всем организующую силу». Это последнее обстоятельство встало передо мной особенно ярко,- пишет Деникин,- когда я задал вопрос, при создавшихся условиях чисто академический: кого же все-таки либеральная группа могла бы предложить в главы правительства?» ¹⁴¹. Деникин вспоминал: «Последние приказы мои означали: невозможность опереться на либералов, нежелание передать власть всецело в руки правых, политический тупик и личную драму правителя. В более широком обобщении они свидетельствовали об одном, давно назревшем и теперь особенно ярко обнаружившемся явлении: о кризисе русского либерализма ¹⁴² .В результате Деникин не только заходит в тупик в поисках целей Белого движения, но и приходит к выводу, что единственной реальной властью в России может стать только военная диктатура.

Адмирал Колчак пришел к выводу о неизбежности диктатуры еще раньше; провозглашая себя Верховным правителем России, он откровенно делал ставку на военную диктатуру. Но у него была та же проблема, что и у Деникина,- Колчак не знал, на кого опереться. О своем сибирском правительстве Верховный писал: «…Дело не в законах, а в людях. Мы строим из недоброкачественного материала. Все гниет. Я поражаюсь, до чего все испоганились. Что можно создать при таких условиях, если кругом либо воры, либо трусы, либо невежи?!. И министры, честности которых я верю, не удовлетворяют меня как деятели. Я вижу в последнее время по их докладам, что они живут канцелярским трудом; в них нет огня, активности. Если бы вы" вместо ваших законов расстреляли бы пять-шесть мерзавцев из милиции или пару-другую спекулянтов, это нам помогло бы больше…» ¹⁴³7 июня 1919 года генерал Будберг зло и раздраженно писал о том же сибирском правительстве: «…С ужасом зрю, что власть дрябла, тягуча, лишена реальности и действенности, фронт трещит, армия разваливается, в тылу восстания, а на Дальнем Востоке неразрешенная атаманщина. Власть потеряла целый год, не сумела приобрести доверия, не сумела сделаться нужной и полезной». «Сейчас нужны гиганты наверху и у главных рулей и плеяда добросовестных и знающих исполнителей им в помощь, чтобы вывести государственное дело из того мрачно-печального положения, куда оно забрело». Но вместо этого повсюду «только кучи надутых лягушек омского болота, пигмеев, хамелеонистых пустобрехов, пустопорожних выскочек разных переворотов, комплотов и политически-коммерческих комбинаций»; «гниль, плесень, лень, недобросовестность, интриги, взяточничество… торжество эгоизма, бесстыдно прикрытые великими и святыми лозунгами» ¹⁴⁴.

Свое понимание демократии Колчак изложил в ответе на условия «союзников» признания Колчака Верховным правителем России. Первым условием «союзники» поставили созыв Учредительного собрания как высшего законодательного органа России. При этом «если же к этому времени «порядок» еще не будет установлен, адмирал должен созвать «старое» Учредительное собрание «на то время, пока не будут возможны новые выборы».Колчак, по воспоминанию генерала для поручений М. Иностранцева, прокомментировал требование союзников следующим образом: «Вы ведь знаете, что западные государства во главе, конечно, с Вильсоном вздумали меня исповедовать на тему, какой я демократ? Ну, я им ответил,- продолжал он и засмеялся.- Во-первых, я им ответил, что Учредительное собрание, или, вернее, Земский собор, я собрать намерен, и намерен безусловно, но лишь тогда, когда вся Россия будет очищена от большевиков и в ней настанет правопорядок, а до этого о всяком словоговорении не может быть и речи. Во-вторых, ответил им, что избранное при Керенском Учредительное собрание за таковое не признаю и собраться ему не позволю, а если оно соберется самочинно, то я его разгоню, а тех, кто не будет повиноваться, то и повешу! Наконец, при выборе в настоящее Учредительное собрание пропущу в него лишь государственно здоровые элементы… Вот какой я демократ!…» ¹⁴⁵Комментарий Колчака тесно переплетается с заявлением Гайды, которое получил военный департамент США: «Колчаковское правительство не может удержаться у власти, и если союзники будут помогать ему, это будет величайшей исторической ошибкой. Правительство делится на две части: одна выпускает прокламации и распространяет сообщения для иностранного потребления о благожелательном отношении правительства к созыву Учредительного собрания и готовности осуществить его созыв, другая часть тайным образом строит планы и заговоры с целью восстановления монархии» ¹⁴⁶.

Генерал Алексеев еще на заре Белого движения, в июне 1918 г., писал Шульгину: «Относительно нашего лозунга – Учредительное собрание – необходимо иметь в виду, что выставили мы его лишь в силу необходимости… Наши симпатии должны быть для вас ясны, но проявить их здесь было бы ошибкой, т. к. населением это было бы встречено враждебно…» Большинство офицеров Добровольческой армии было за поднятие монархического флага, но… ¹⁴¹Действительно господствующее настроение контингента офицерства, пишет деникинский генерал Лукомский, было в огромном большинстве случаев монархическое, но «…в 1918 и 1919 гг. провозглашение монархического лозунга не могло встретить сочувствия не только среди интеллигенции, но и среди крестьян и рабочей массы… провозглашение же республиканских лозунгов не дало бы возможности сформировать мало-мальски приличную армию, так как кадровое офицерство, испытавшее на себе все прелести революционного режима, за ними не пошло бы» ¹⁴⁸.

Таким образом, требование созыва Учредительного собрания было для лидеров Белого движения не более чем лозунгом, консолидирующим до разгрома большевиков оппозиционные силы. На деле лозунг прикрывал до поры военную диктатуру, в лучшем случае задрапированную прозрачной «демократической вуалью Пуришкевича» или опирающуюся на «здоровые государственные элементы Колчака» или на возрождение монархии. Главной целью, ведущей идеей этой власти становилось подавление черни, демоса, т. е. почти 90% населения России и установление твердой власти «здорового меньшинства»…

Деникин, так же как и Колчак, не признавал итогов того Учредительного собрания 1917 г., рожденного в стихии бунта и насилия, которое «не выражало воли русского народа». И тут же Деникин признает саму бессмысленность созыва Учредительного собрания, поскольку даже его «предрешение» ничего изменить не в способно: «Перед правительством оставались бы и тогда неразрешимые для него вопросы: невоюющая армия, непроизводительная промышленность, разрушаемый транспорт и… партийные междоусобицы», а кроме этого, было еще и крестьянство занятое" «черным переделом». Здесь Деникин, по сути, сам признает, что провозглашение лозунга «непредрешения Учредительного собрания» как цели гражданской войны, является не чем иным, как обманом. Деникин сам вполне откровенно признается в этом: «Непредрешение» и «уклонение» от декларирования принципов будущего государственного устройства, которые до сих пор вызывают столько споров, были не «теоретическими измышлениями», не «маской», а требованием жизни. Вопрос этот чрезвычайно прост, если подойти к нему без предвзятости: все три политические группировки противобольшевистского фронта – правые, либералы и умеренные социалисты – порознь были слишком слабы, чтобы нести бремя борьбы на своих плечах. «Непредрешение» давало им возможность сохранять плохой мир и идти одной дорогой, хотя и вперебой, подозрительно оглядываясь друг на друга, враждуя и тая в сердце – одни республику, другие – монархию; одни – Учредительное собрание, другие – Земский собор, третьи – «законопреемственность» ¹⁴⁹.

Но что же тогда остается за «душой» у Белого движения, если выбросить пропагандистские лозунги?…

То, о чем говорил Колчак. Т. е. первым делом установление правопорядка, которое неизбежно упиралось в формулу диктатуры Франко: «Свобода в обмен на порядок»… Вторым этапом – созыв Учредительного собрания, выбранного из «здоровых элементов», состав и процент представительства которых легко прогнозируем, – его подсказывает история. Чем бы Учредительное собрание в этом случае отличалось от эгалитарной III Государственной Думы Столыпина, также специально подобранной из «государственно здоровых элементов», кроме еще большей реакционности? Ведь именно эти колчаковские «государственно здоровые элементы» должны были осуществлять «народоправство», а все остальные были «чернью»! Деникинская «чернь», не представленная в столыпинской Думе, составляла более 90% населения России, и именно эту «чернь» необходимо было Колчаку, Деникину… «разогнать и повесить», чтобы «избрать» свое, «настоящее Учредительное собрание» и установить «народоправство». Идеи Колчака, Деникина, несмотря на благие помыслы, тем не менее неизбежно в случае успеха гнали русский народ обратно назад, в прошлое, в аристократический тоталитарный режим, правда уже не царский, а генеральский. Деникин писал: «…Моя, например, реакционность определялась Керенским словами: «Деникина не могут переварить даже самые ярые русские консерваторы…» ¹⁵⁰

Колчак, Деникин, Милюков… вольно или невольно оказались достойными наследниками того царского режима, пример которого давал С. Крыжановский, описывая царский выход (в I «демократическую» Думу) за 10 лет до революции, который был «обставлен всею пышностью придворного этикета и сильно резал непривычный к этому русский глаз». Но глаз верного слуги старого режима резала также на этом фоне царского блеска не подходящая к месту «толпа депутатов в пиджаках и косоворотках, в поддевках, нестриженых и даже немытых». Умный чиновник сразу заключил из этого богатого смыслом сопоставления, что «между старой и новой Россией перебросить мост едва ли удастся». И свои чувства он выразил восклицанием: «Ужас!… Это было собрание дикарей…» ¹⁵¹Наблюдения посла Франции в России в предреволюционные годы, М. Палеолога, приводят его к радикально революционным выводам: «Социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада. Один из самых грозных симптомов – это глубокий ров, та пропасть которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между этими двумя группами, их разделяют столетия…» ¹⁵²Н. Бердяев в книге «Философия неравенства» пытался защищать и обосновывать объективность существования этой «пропасти»: «Культура существует в нашей крови. Культура – дело расы и расового подбора… «Просветительное» и «революционное» сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт».

Но, может, это все осталось в монархическом прошлом, непристойном для упоминания в кругах «просвещенной либерально-демократической интеллигенции»? Но вот ее яркий представитель Бунин: «…описывает рядовую рабочую демонстрацию в Москве 25 февраля 1918 года: «Знамена, плакаты, музыка – и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: – Вставай, подымайся, рабочий народ! Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить – и без всякого клейма все видно… И Азия, Азия – солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, папиросами. Восточный крик, говор – и какие мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие». И дальше, уже из Одессы: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья,- сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…» «Здесь – представление всего «русского простонародья» как биологически иного подвида, как не ближнего,- приходит к выводу С. Кара-Мурза.- Это извечно необходимое внушение и самовнушение, снимающее инстинктивный запрет на убийство ближнего, представителя одного с тобой биологического вида…» ¹⁵³Что-то знакомое сквозит в этих перлах Бунина, деникинской «черни», колчаковских «здоровых элементах»… Не тот ли самый, знакомый нам уже из первого тома, махровый «социальный расизм»?

Вот другой яркий представитель интеллигенции В. Шульгин пишет: «Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было – у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное… Боже, как это было гадко!… Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство… Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя… Увы – зверь этот был… его величество русский народ… То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась» ¹⁵⁴. Шульгин продолжал: «Умереть. Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда. Ах, пулеметов сюда, пулеметов!…» ¹⁵⁵«Хоть минутку покоя, пока их нет… Их… Кого? Революционного сброда, то есть, я хотел сказать, народа… Да, его величества народа… О, как я его ненавижу!…» ¹⁵⁶

В. Шульгин снова и снова возвращался к теме «Слава богу, наконец я опять в Таврическом дворце… да, там, в «кабинете Родзянко», есть еще близкие люди. Да, близкие, потому что они жили на одной со мной планете. А эти? Эти – из другого царства, из другого века… Эти – это страшное нашествие неоварваров, столько раз предчувствуемое и наконец сбывшееся… Это – скифы. Правда, они с атрибутами XX века – с пулеметами, с дико рычащими автомобилями… Но это внешне… В их груди косматое, звериное, истинно скифское сердце» ¹⁵⁷. Лидер кадетов Милюков в этой связи заявлял, что «…бывают времена, когда с народом не приходится считаться». И не «считались». Деникин вспоминал: «…Регулярно поступали смертные приговоры, вынесенные каким-нибудь заброшенным в Екатеринодар ярославским, тамбовским крестьянам, которым неизменно я смягчал наказание; но, несмотря на грозные приказы о равенстве классов в несении государственных тягот, несмотря на смену комендантов, ни одно лицо интеллигентно-буржуазной среды под суд не попадало» ¹⁵⁸. Генерал А. Будберг записал в своем «Дневнике»: «…За нас состоятельная буржуазия, спекулянты, купечество, ибо мы защищаем их материальные блага… Все остальные против нас, частью по настроению, частью активно» ¹⁵⁹.