Интим не предлагать, или Новая жизнь бабушки Клавы
Шрифт:
К семидесяти Митрич оброс хворями. Ходил с тросточкой. Беспрерывно кашлял. Страдал от артроза и гипертонии.
– Надо же, – ворчал он, – мамаша едва до ста лет не дожила, а крепенькой была – огурец-огурцом, а тут…
– Не скажите, Константин Дмитриевич, – не соглашался участковый терапевт, выписывая пациенту рецепт, – у матушки вашей букет побогаче вашего имелся: и ревматизм, и стеноз, и астма.
– Но ведь она как-то справлялась. А я не могу…
Врач прекрасно понимал разницу. Но пререкаться с капризным пациентом не собирался: худой мир в его положении куда предпочтительней
Тяжело теперь приходилось Митричу – ни прикрикнуть, ни мнение свое высказать. Неблагодарные наследники носу не казали. Изгнанные из рая супруги и думать забыли. Социальные работники заглядывали нечасто. Разве что после очередного напоминания в вышестоящие органы.
Пионеры ограничивались перекопкой никому не нужных грядок и стишками с открыткой на праздники.
– Так и со скуки помереть недолго! – возмущался Митрич, беседуя с диктором теленовостей. – Да, очерствел наш народишко. Ни души, ни сердца. Одни мозги, да и те никудышные. И ведь помру: делать-то все одно нечего.
Впрочем, умирать он не собирался. Много приятностей имелось и в этой, лишенной привычных радостей, жизни. Теплое солнышко на подушке, свежее куриное яичко на завтрак, интересные передачи по телевизору. Да мало ли… Было бы желание. Да человечек удобный под боком. С последним пока не везло, оттого некогда уютный дом постепенно обрастал паутиной и пылью. В раковине собиралась немытая посуда, а в туалете – не вынесенный мусор.
– Нанять бы кого, да где денег взять, – вздыхал в сторону благополучного соседского подворья Митрич. – Ох, не заработал на домработницу за всю жизнь, хотя тридцать лет трудился в поте лица своего.
Лукавил – работник из Митрича был никакой. Начальство еле терпело сопутствующие его трудовому пути скандалы и дрязги. Вырабатывал свое строго по часам. Брака не допускал, но и шедевров тоже. Лишний шаг влево или вправо расценивал как подвиг, за что и требовал сполна: премии или отгулы. По карьерной лестнице с такой стратегией особенно не разгуляешься. Да он и не стремился особо:
– Пусть карьеристы вверх ползут! А нам, простым, скромным труженикам, и на месте неплохо, доживем как-нибудь до пенсии.
И дожил. Вот только радости это не принесло. Скука и однообразие, стоило ли стремиться?
– Да уж, прогадал так прогадал, – признавался тому же диктору Митрич. – Кто ж знал, что так будет? А ведь предлагали остаться.
И тут же пер поперек сказанного, несясь в потоке характерных течений:
– Не дождутся они у меня, дармоеды фиговы! За такие копейки пускай сами вкалывают! Мы уж как-нибудь без их подачек проживем! Хотя бы вишню с яблоками летом на рынок завезем. Или чеснок. Хрен опять же… Участок-то огромедный, руки приложи – тут и на поездку к морю можно за пару сезонов накопить.
Лукавил старик – за всю жизнь ни единой чесночины не вырастил. Матушка огородом занималась. И копейку с него имела. А сам Митрич разве воды в чаны накачать, да и то под настроение… Тот
еще садовод-любитель…«Мечта сбывается и не сбывается. Любовь приходит к нам порой совсем не та…» – мощные динамики магнитофона перекрывали скрипучий Митричев шлягер.
– Во паразиты! – грозил тот в сторону конкурирующей стороны скрюченным пальцем. – Дурять людям голову своими мечтами! Рази ж это песни! То ли дело моя… «Три танкиста, три веселых друга – экипаж машины боевой…»
Мечты, мечты… Даже отчаянному скептику Митричу они были не чужды. Когда-то он мечтал стать таким же бравым танкистом, как Николай Крючков, воспринимаемый им в образе военного на полном серьезе. Мечта серьезностью не отличалась, при первой же возможности Митрич от армии откосил. Спрятался за крепкое маманино плечо. Отсиделся.
Потом мечтал о поездке к морю. Или какому-нибудь подходящему озеру. О ночлеге у костра, о палатке на берегу. Об ушице на обед. Шуме леса, запахах хвои и полыни.
Чуточку, пока не надоело, мечтал о карьере. О почетных званиях и правительственных наградах.
Теперь же мечты сузились до тарелки наваристого борща и чистых окон в тесной его спаленке. О рукастой и не вредной домработнице. О пахнущих свежестью накрахмаленных простынях…
– Хорошо там тебе, – обращался он в небеса к покинувшей его так не вовремя матери, – лежишь себе, отдыхаешь. А я как проклятый – грязью оброс, одними кашами питаюсь…
«Три танкиста, три веселых друга…» – доносилось с одной стороны.
«А все хорошее и есть мечта…» – перекрывало с другой.
Ромка вертел головой то туда, то сюда, пытался ухватить смысл и мелодии. Кое-что удавалось, кое-что – нет. Парнишка не особенно унывал – и та и другая песни включались на улице ежедневно. В свое время он обязательно запомнит и одну, и другую. И даже споет. Маме с папой на радость. А пока получалось так себе. По объективным причинам. По малолетству – Ромке на днях исполнилось пять. И по задержке психического развития, как говорили умные люди на приемах, куда малыша нередко водили его родители.
Порой среди категорических заявлений встречались робкие замечания оппонентов по поводу особенностей восприятия и замкнутости ребенка.
– Нормальный у вас мальчик, – несмело утверждали те, с опаской косясь на светил, вынесших безапелляционный диагноз. – Вы только не торопите его. Дайте время. Пускай сам до всего дойдет. Из таких порой гении проклевываются.
Мама Рита не могла ждать. Ей требовалось в срочном порядке записать ребенка в изостудию и на английский. Начать осваивать новомодный способ чтения и секреты шахматных партий.
– Не надо нам гениев! – заявляла она в ответ, подобострастно кланяясь недовольным вмешательством дилетанта светилам. – Пусть все как у людей будет. Вы лучше подскажите, куда обратиться? Парню шестой год, а он три буквы в одно слово сложить не может.
– И не надо складывать! – не сдавался «дилетант». – Через год-полтора он развернутыми предложениями заговорит. Поэмы вам на сон грядущий рассказывать станет.
– Не надо нам поэм, – отмахивалась мама. – Нам бы три буквы в слово сложить…