Интимная лирика
Шрифт:
Вон та идет —
на голове папаха.
Из-под папахи чуб
лилово-рыж.
Откуда эта?
Кто ее папаша?
Ее папаша — это сам Париж.
Но что это за женщина вон там,
по замершему движется Монмартру?
Всей Франции
она не по карману.
Эй, улицы,
понятно это вам?!
Ты, не считаясь ни чуть-чуть с границами,
идешь
с глазами красноярскими гранитными
и шрамом, чуть заметным над губой.
Вся строгая,
идешь средь гама яркого,
и, если бы я был сейчас Париж,
тебе я, как Парис,
поднес бы яблоко,
хотя я, к сожаленью, не Парис.
Какие девочки в Париже —
ай-ай-ай!
Какие девочки в Париже —
просто жарко!
Но ты не хмурься на меня
и знай:
ты —
лучшая в Париже
парижанка!
1960
Фоли-Бержер»
В «Фоли-Бержер» не видно парижан.
Забыл театр, как раньше процветал он.
В эпоху джаза может поражать
он лишь туристов и провинциалов.
Как прежде, он девчонками богат.
Но, как-то по-музейному убоги,
они бесстрастно задирают ноги
и, голенькие, делают шпагат.
Тут сохранен классический канкан.
Но он рождает разве лишь участье,
и, говоря по-нашему, все чаще
«Фоли-Бержер» не выполняет план.
Ушли девчонки. Кукольник-старик
на сцену вывел восемь кукол пухленьких
и, вызывая сытый смех у публики,
за ниточки стал грустно дергать их.
И, как и те, живые, одиноки,
как те, изображая шалый взгляд,
они бесстрастно задирали ноги
и, голенькие, делали шпагат.
Потом опять гурьбой девчонки вышли,
но нет, не изменилось ничего,
и мне казалось: ниточку я вижу
и кукольника грустного того.
i960
Булыжники Парижа
Булыжники Парижа,
вас пою!
Вы были —
коммунарское оружие,
когда вздымались улицы орущие
в неравном,
но восторженном бою.
Отчаянно и весело грозя,
увесистою черною метелью
как вы
со свистом
в фонари летели
и вышибали
у дворцов
глаза!
Теперь Париж асфальтом серым залит
и безобидны ровные торцы,
и вставленными заново глазами
глядят
уже
музейные дворцы.Но видел я,
что на какой-то улочке,
где, словно в центре,
нету тишины,
для колорита, что ли,
или с умыслом
булыжники еще сохранены.
Булыжники Парижа,
я грущу
о вас,
благопристойно в гнезда вложенных.
Черты оружия
упрямо в вас ищу,
но это —
доложу вам —
дело сложное.
Вы, позабыв, что были в схватке главными,
лежите
среди чуждых вам забот.
О, многие сегодня стали гладкими!
Но все ли?
Вот булыжник, скажем, тот?!
Угрюмо он глядит на век нейлона,
от пуль версальских памятных щербат.
Я вижу —
в мостовой ему нелозко.
Он грустен,
будто в чем-то винозат.
А по нему,
как призрачные тени,
сулящие недоброе земле,
скользят к парламенту
сегодняшние тьеры
в изящных «мерседесах»,
«шевроле».
А он, угластый,
сдерживаясь, хмурится,
и их машинам вслед он смотрит так,
как будто им
показывает
улица
по-коммунарски
стиснутый
кулак!
1960
Се ла ви! 1
Если у него карман не пуст,
если у подруги классный бюст,
то с игрой бургундского в крози
парижанин скажет:
«Се ла ви!»
Если плохи у него дела
и на брюках новая дыра,
если неудачлив он в любви,
разведет руками:
«Се ла ви|»
Селавивщик так и живет.
Жизнь он, как резинку, жует.
Свято верит он в слова свои...
Страшно мне за это
«се ла ви!».
Это объясненье — благодать.
Все им в жизни можно оправдать.
Если где-то там Алжир в крови,
что же говорить:
«Се ла ви|»?
Селавивщик,
фраза слаба.
Где твоя за Францию борьба?
Ты борись —
а значит, живи.
Так-то, дорогой мой...
«Се ла ви!»
i960
Так уходила Пьяв
И был Париж, был зал, и перед залом,
на час искусство прыганьем поправ,