Интимная лирика

Синьор, поверьте, тяжело

таскать чужое барахло

и даже эту фляжку.

И где, синьор, носильщик мой,

когда один тащу домой

в одной руке усталость,

в другой тоску и старость?

Синьор, я хныкать не люблю,

но тело как мякина,

и я шатаюсь и хриплю:

«Факкино! Эй, факкино!»

Отец, я пью, но что-то трезв.

Отец, мне тоже тяжко.

Отец, единственный мой крест

носильщицкая бляшка.

Как сицилийский глупый мул,

таскаю бесконечно

и тяжесть чьих-то горьких мук,

и собственных, конечно.

Я волоку, тая давно

сам над собой усмешку,

брильянты мира и дерьмо,

а в общем, вперемешку.

Обрыдла эта маета.

Кренюсь — вот-вот я рухну.

Переменил бы руку,

да нет, не выйдет ни черта:

другая тоже занята.

Ремни врезаются в хребет.

В ладони окаянно,

полны обид, подарков, бед,

врастают чемоданы.

И все бы кинуть наконец,

да жалко мне — не кину...

Да и кому кричать, отец:

«Факкино! Эй, факкино!»?

Мы все — носильщики, отец,

своих и старостей и детств,

любвей полузабытых,

надежд полуубитых.

И все носильщики влачат

чужой багаж безвинно,

и все носильщики кричат:

«Факкино! Эй, факкино!»

1965

Сердитые

Век двадцатый,

век великий спутника,

сколько в тебе скорбного и смутного,

ты — и добрый век,

и век-злодей,

век —

убийца собственных идей,

век сердитых молодых людей.

Молодые люди сильно сердятся.

Их глаза презреньем к веку светятся.

Презирают партии,

правительства,

церковь

и философов провидчества.

Презирают женщин,

спят с которыми,

землю с ее банками,

конторами.

Презирают

в тягостном прозренье

собственное жалкое презренье.

Век двадцатый не отец им —

отчим.

Очень он не нравится им,

очень.

И броженье темное,

густое

в парнях ядовитых на Гудзоне;

и на Тибре,

Сене

и на Темзе

парни ходят сумрачные те же.

Резкие,

угрюмые,

неладные,

веку они вроде ни к чему...

Понимаю я —

чего не надо им.

А чего им надо —

не пойму.

Неужели юности их кредо

только в том,

чтоб выругаться крепко?!

Я сейчас отсюда,

из Москвы,

говорю им просто,

по-мужски:

если я на что-то и сердит,

это оттого лишь, что во мне

не безверье жалкое сидит,

а гудит любовь к родной стране.

Если я на что-то и сержусь —

это оттого, что я горжусь

тем, что я с друзьями,

я в строю,

я в бою

за правоту мою!

Что там с вами?

Ищете ли правды?

«Массовый психоз», —

вздыхают медики.

По Европе мрачно бродят парни.

Мрачно бродят парни по Америке.

Век дзадцатый,

век великий спутника,

вырви их из темного и спутанного!

Дай им не спокойствие удобное —

Все жестоко — и крыши, и стены,

и над городом неспроста

телевизорные антенны,

как распятия без Христа...

1961

Свобода убивать

Цвет статуи Свободы —

он все мертвенней,

когда, свободу пулями любя,

сама в себя стреляешь ты,

Америка.

Ты можешь так совсем убить себя!

Опасно выйти

в мире этом дьявольском,

еще опасней —

прятаться в кустах,

и пахнет на земле всемирным

Далласом,

и страшно жить,

и стыден этот страх.

Кто станет верить в сказку лицемерную,

когда под сенью благостных идей

растет цена на смазку револьверную

и падает цена на жизнь людей?!

Убийцы ходят в трауре на похороны,

а после входят в дельце на паях,

и вновь

колосья, пулями наполненные,

качаются в Техасе на полях.

Глаза убийц под шляпами и кепками,

шаги убийц слышны у всех дверей,

и падает уже второй из Кеннеди...

Америка, спаси своих детей!

Когда с ума опасно сходит нация,

то от беды ее не исцелит

спокойствие,

прописанное наскоро.

Ей, может быть, одно поможет —

стыд.

Историю не выстираешь в прачечной.

Еще таких машин стиральных нет.

Не сходит вечно кровь!

О, где он прячется,

стыд нации,

как будто беглый негр?!

Рабы — в рабах.

Полно убийц раскованных.