Инвалид детства

— Отец Таврион! — вдруг прокричала вновь выросшая, как из-под земли, неприветливая особа. Она вразвалку подошла к русобородому монаху, поддерживающему старца, и, выставив вперед выгнутую ладонь, принялась ему выговаривать: — Там кирпич привезли, разгружать некому. Вот сами и разгружайте теперь!

— Матушка Екатерина, — остановил ее старец. — У нас гости, вы уж простите.

Та смерила Ирину взглядом и, что-то пробурчав себе под нос, мигом исчезла.

— Я бы с удовольствием пожила здесь, сколько душе угодно, — продолжала Ирина. — Я сама часто подумываю о том, как бы устраниться от этого мира и взглянуть на него с высоты, но, увы, — дела, житейские битвы...

— Поживите у нас, поживите, — он заглянул ей в глаза, а дела — дела как-нибудь сами уладятся.

— Это говорит в вас ваше доброе сердце, которое каждому желает счастья и успокоения, но, к сожалению, мир думает об этом иначе.

— Вот и монах Леонид позаботится о вашем жилье, чтобы вам было удобно и спокойно, чтобы вы не чувствовали никакого стесненья.

Убогий монах встал у Ирининого плеча, как верный стражник.

— А завтра, завтра — я очень прошу вас почтить своим присутствием нашу монашескую трапезу.

Ирина была в восторге от такого старомодного и витиеватого приглашения. Она взвесила, что о серьезном деле всегда предпочтительней говорить в непринужденной обстановке, и, опустив глаза, голосом, полным скромного достоинства, сказала:

— Поверьте, мне это будет чрезвычайно приятно.

II.

Больше всего Лёнюшка боялся, что после смерти Пелагеи никто его не возьмет под свою опеку, никто не согласиться нести его немощи и он останется околевать в своей полуразвалившейся красношахтинской хатке. Отец Иероним, каждый раз выслушивая его жалобы на всю грядущую земную жизнь, ласково качал головой и говорил:

— Что же ты, чадо, на полуслепую старушку, не властную и над собственной жизнью и смертью, возлагаешь все свои надежды! Уповай на Господа, и Он сам позаботится о тебе.

— А ты меня возьмешь к себе, когда Пелагея помрет? — спросил Лёнюшка на всякий случай Ирину и зажмурился в ожидании ответа.

— Ну, знаете, — пожала плечами Ирина, обсуждать то, что случится после смерти живого человека, мне кажется антигуманно!

— Ой, это кто ж такой? — Лёнюшка даже подпрыгнул, глядя, как она, распаковывав сумку и вытащив оттуда шелковый халат с кистями и драконами на спине, встряхивает и расправляет его.

— Дракон! Символ силы и мужества! Это знак, который покровительствует мне. Я и сама — дракон.

— Больно уж на врага похож, — сказал он испуганно.

— На какого врага?

— Ну на лукавого, — произнес он осторожно и тут же спросил: — А ты мне носочки купишь?

— Какие носочки? — она сделала удивленные глаза.

— Носочки. Шерстяные. А то у меня ступни мерзнут, а я бедный. Инвалид детства.

— Носочки куплю.

Лёнюшка захлопал в ладоши:

— Пелагея! Она мне носочки купит! А рукавицы?

— Это он тебя пытает, — сказала тоненьким детским голоском старушка с узенькими слезящимися глазками. — Испытывает тебя.

Ирина оглядела низкую темную избушку. В углу на всклокоченной кровати сидела, покачиваясь, хозяйка — почерневшая, высохшая бабка с ввалившимися щеками.

Пелагея нарезала хлеба, разложила снедь и принесла чайник, приглашая всех к столу:

— Тихоновна, покушать.

— Не хочу, — заскрипела бабка.

— Чайку-то попей, вот и рыбку подогрела и картошечку поставила — скоро сварится.

— Не хочу, — повторила та, не переставая покачиваться.

— Марфа Тихоновна, простите меня великодушно, — обратилась к ней Ирина, — что я вынуждена была нарушить ваше уединение и злоупотребить вашим гостеприимством, но, оказывается, в вашем городке нет ни одной гостиницы, ни одного мотеля — только общежитие!

Бабка вперила в нее непонимающие сухие глазки.

Из комнаты было сразу четыре выхода: в комнатку за занавеской, где сидела на яйцах гусыня и куда определили Ирину, в сени, на кухоньку и туда, где, очевидно, квартировал убогий монах.

«А как ведь мило можно было бы и здесь все устроить, — подумала Ирина. — Какая-нибудь доля фантазии — и получится чудная избушка в стиле рюс — с шероховатыми бревенчатыми стенами, покрытыми темной морилкой; с простодушными занавесками в какой-нибудь веселый горошек или деликатную клеточку, отороченными оборками и кружевным лабрекенчиком; лампы с плетеными абажурами — их можно сделать из простых корзинок; лавки с незамысловатой резьбой; массивный стол, увенчанный самоваром и пестрой бабой на чайник; глиняные горшки: летом — с полевыми неброскими цветами, зимой — с экзотическими еловыми ветками в крохотных шишечках; на диване, покрытом добротной и недорогой тканью, — разноцветные подушечки: и маленькие, и побольше — круглые, продолговатые, квадратные; в пандан им — половички, небрежно распространившиеся на полу... Да, — еще раз вздохнула она, — но, к сожалению, тут дело не в бедности, а в даре воображения, во внутренней культуре, в потребности творить искусство. Ибо, — она даже решила когда-нибудь записать эту мысль, — что есть искусство, как не умение сделать из ничего — нечто».

— Ды-ть я ему говорила — нехристь ты, нехристь и есть. Без причастия так и помер, — запричитала еще одна насельница этого убогого жилища — курносая и плотная, кровь с молоком — женщина, больше всего апеллируя к Ирине. — Я-ть ему талдычила — пойди, Колька окаянный, приобщись Святых Тайн — все тебе там сохранней будет! А он все огрызается: не, говорит, мать, меня на мякине не проведешь, я совремённый. Я в эти байки не верю. Слышь, — она подергала Ирину за рукав, — говорит, наукой доказано — нет Бога. Человек в космос летал — никого там не видел.