Иные песни

20, Септембрис

Он все еще жив.

20, Септембрис, полдень

Он все еще жив. Мбула пробовал его кровь, говорит, что может оказаться заражение, что с ней смешалась кровь какоморфа, кровь Крови, и теперь в Авеле сражаются две морфы, человека и Искривления. Не понимаю. Что все это значит? Не бывает такой медицины. Может, стоило бы удалиться от Сколиодои, вернуться на ровный керос — но боюсь передвигать Авеля.

20, Септембрис, все еще

Шулима просила у меня прощения, еще одна, кто полагает, что в этом — ее вина. Мегаломания несчастья, будто мода какая.

20, Септембрис, полночь

Разбудил меня Антон. Авель пришел в себя. Стою перед шатром, стоны, тень Когтя. Бежит Алитэ.

21, Септембрис, полдень

Мы заснули подле него, Алитэ с головой у меня на груди, не ощущаю левой руки. Мбула говорит, что все будет хорошо. Н’Зуи снова шумели всю ночь, Авель уснул на рассвете. Узнал нас, говорил едва-едва, но не бредил, голова в порядке, не обезумел, тело держится. Все будет хорошо.

21, Септембрис, вечер

Долгий разговор, теперь Мбула его кормит. Стало лучше, он выздоравливает. Остальные вышли, мы разговаривали в тишине. Он начал, ясное дело, с самообвинений. Это дурная форма, особенно теперь; я переубедил его. Каков величайший триумф? Не бежать, когда смерть перед тобой. Порой можно плюнуть ей в лицо и уйти, а порой нужно заплатить полную цену; но мы не бежим. В таком огне выплавляется истинная Форма. Он понял это. (А теперь думаю: врал ли я? обманывал? Или и вправду Коленица была наибольшим моим триумфом?) Я знал, что он ждал этих слов. Я ведь был именно таким, как он, молодость не забыть до конца, мы до смерти тоскуем по этому несовершенству, по времени большого потенциала. Он хотел схватить меня за руку, пока не смог. Я сжал его ладонь, кажется, он почувствовал. Вообще не плакал. Он сильный, да. Мбула говорит, что боль должна быть огромной. Итак: будущее, Александрия, пусть его, куплю им этот дом, перееду туда, где он выздоровеет быстрее, чем в антосе Навуходоносора? Какие-то беспомощные шутки (но он еще не может смеяться), рассказы об александрийских романах, правдивых или нет, какая разница, уже ему хорошо, будет лучше. Едва только Мбула разрешит, возвращаемся на север. Найму лучшего текнитеса в Эгипте — полгода и не останется и следа. А я ведь остался виктором коленицким, одолел Чернокнижника. Ха. У меня прекрасный сын. Алитэ тянет меня в танец. Но я устал.

24, Септембрис

Сгнил бы по дороге в Александрию, мы погребли его в саванне над Черепаховой Рекой.

III

Шулима Амитаче

Край солнечного диска соприкоснулся с краем стены Старого Города. Виктика наконец-то вырвалась из затора на Канобском тракте и свернула на северную поперечную улочку. Остановилась перед фронтоном узкого дома с облупленным фасадом. Господин Бербелек и Анеис Панатакис сошли; концессионер кивнул виктикарию, чтобы тот ждал.

Энергично постучал в главные двери. Почти сразу же ему отворила старая рабыня с двумя маленькими детьми, вцепившимися ей в юбки. Кричала на пахлави на кого-то в глубине сумрачного коридора, и Анеису пришлось резко щелкнуть пальцами, обращая на себя ее внимание. Лишь тогда она повернулась к гостям, поклонилась и пошире отворила дверь. Они вошли. Рабыня пошлепала вглубь дома, продолжая кричать, теперь явно кого-то звала. Господин Бербелек вопросительно взглянул на концессионера; тот ждал, подергивая себя за бороду. Из открытых проемов слева и справа то и дело выглядывали дулосы, слуги, дети. Загроможденным коридором прошествовал с достоинством полосатый котище; зашипел на господина Бербелека, выскочил сквозь так и не прикрытую дверь на улицу.

По лестнице со второго этажа сошла старая эгиптянка в черном гиматии и серой юбке. Испачканная мукой женщина заступила ей на миг дорогу, эгиптянка отогнала ее, коротко дернув головой. Она была седой, что встречалось в Александрии необычайно редко.

— Эстлос. Анеис. — Господину Бербелеку поклонилась, Анеиса одарила холодным взглядом.

— Так я уже пойду, — поспешно произнес Панатакис и сбежал к ждущей виктике.

Они оба оглянулись на него, следили, как уезжает. Кот тем временем вернулся и с протяжным мявом принялся тереться о ноги эгиптянки. Где-то внутри дома готовили медовуху, запах вставал всепоглощающей волной, Иероним почувствовал, как рот наполняется слюной. Он сглотнул и переложил рикту в левую руку.

— Атена Ратшут, — начала она, опустив взгляд на кота, но господин Бербелек прервал ее тихим голосом:

— Знаю, Анеис мне все рассказал. И о том, что вы были ученицей Антидектеса. Надеюсь, Анеис на вас не давил, он не отличает просьбу от шантажа.

— Всякая просьба — шантаж, — пробормотала женщина рассеянно, оглядываясь через плечо, вглубь дома. Плакал ребенок, кто-то играл на флейте.

Вздохнув, отодвинула ногой кота, поправила длинную юбку.

— Собственно, нам уже нужно идти, Солнце почти зашло, он сейчас встает. Прошу.

Вышли. Она закрыла за гостем дверь. Господин Бербелек плотно завернулся в черную кируфу, натянул капюшон. Хлестнул риктой ближайшего прохожего, перегородил дорогу следующему — так они влились в поток пешеходов, текущий сквозь старый еврейский квартал Александрии.

— Может, следовало все же взять виктику?

Его спутница покачала головой.

— Нет смысла, это недалеко, у прибрежной стены.

Некоторое время шли молча. Многочисленные амулеты и памятные камни, которыми была увешана Атена, позвякивали и постукивали при каждом шаге. На лбу был линкурион — какие же болезни лечит моча рыси?

Когда ее толкнул бегущий против движения грязный оборванец, господин Бербелек подал ей руку.

— Он рассказал тебе, что я занималась филонекрией, верно, эстлос? — пробормотала она.

Господин Бербелек не ответил.

— Знаю, что ты потерял там сына. Если носишься с намерением —

— Нет, — резко ответил он.

— Это хорошо. Это хорошо. Когда душа покидает тело, ему можно навязать лишь звериную форму: ест, чтобы есть, дышит, чтобы дышать, существует, чтобы существовать. С автоматонами — точно так же.

Господин Бербелек смотрел теперь на седую эгиптянку с холодным гневом.

— Раз уж вы подняли эту тему, — процедил он, — хотелось бы услышать, что вы думаете о спекуляциях Олога. Вы читали вчерашний «Герас»? Вы ведь пытались построить такой кероматон, не нужно отрицать.

— Более двадцати лет назад.

— Это не имеет значения. У кого-то другого могло бы и получиться. И теперь у нас — Сколиодои.

Она качала головой, амулеты звенели.

— Нет, нет, это невозможно, ты не понимаешь, эстлос. Олог пишет глупости. Каким бы образом кероматон мог вызвать нечто подобное? У него была одна простая функция: генерировать определенную ауру. Такова была идея Ваика Аксумейца: мертвый предмет с живым антосом. Меканизм для резьбы кероса. Элькинг пишет, что лунные кузнецы эфира умеют вковывать его непосредственно в керос. Разве ты не видишь, эстлос, что сие — нечто противоположное некромантии? Подумай о массовом производстве калокагатических кероматонов, часов красоты и здоровья, — с каждым словом Атена все сильнее распалялась, на щеках проступил румянец, она выпрямилась, левая рука вцепилась в прядь седых волос. — Не видишь, в каждом доме, в каждой комнате, у каждой постели один такой кероматон, это как если бы у каждого был свой личный кратистос, антос коего можно было бы произвольно настраивать, намного более сильный, чем антос Навуходоносора, для бедных и для богатых, для сильных и для слабых, для аристократов и для простонародья, здоровье, красота, мудрость —

— И ради этого вы убивали младенцев.

Энергия покинула ее, она замолчала.

Когда отозвалась снова, говорила почти шепотом; зато впервые в голосе ее появился след горькой злости:

— Такова природа реальности. Только глупцы сердятся, что Солнце восходит на восходе, закатывается на закате. Откуда взять силу для изменения чужой Формы, что уже обрела энтелехию и вся потенция коей уже реализована? Кероматон должен делать Субстанции снова неисполненными, молодыми, податливыми для формирования. А что в наивысшей мере является сильнейшей потенциальностью? Семена растений. Еще сильнее — яйца. Еще сильнее — щенки. Еще сильнее — плоды звериные и человечьи, младенцы, дети дулосов. Еще сильнее — дети аристократов.