Иные песни

— Тогда бы ты тем более уверовал, что Госпожа назначила тебя для казни.

— Ничего такого я не говорил.

— Конечно. Прости. Кириос.

Сарказм был позволен.

Аурелия отвернулась от окна, от панорамы зимнего города, и взглянула на стратегоса, что сидел, сгорбившись, на деревянном сундуке у открытого люка над лестницей. Ему приходилось сидеть: встав, он не мог выпрямиться, потолок чердака был слишком низким. Аурелия тоже двигалась здесь крайне осторожно — случайно зацепив эфирным доспехом о деревянную конструкцию, она могла вызвать катастрофические последствия; следовало жестко контролировать эмоции и рефлексы, те сразу же отражались на скорости и виде морфочувствительного доспеха.

Стратегос взял с собой еще лишь двоих хоррорных, да и тем позволил захватить лишь короткие кераунеты, так называемые гердонки, выпускавшиеся на заокеаносовых заводах Густава — обладающие тремя, четырьмя или пятью стволами. Впрочем, даже это оружие оставляли здесь, на чердаке, когда эстлос посылал их в город установить контакты с тем или другим человеком. Иероним выбрал их, поскольку они владели московским.

— Если бы ты ей верил, — настаивала Аурелия, — тебя бы здесь вообще не было. Это неразумно, так вот подставляться. Три дня в тени кремля, в сердце антоса Рога. Напрашиваешься на проблемы, эстлос.

— Мне нужно лично встретиться с этим Бабушкиным.

— Ага, ибо — взглянешь на него и сразу отличишь правду от лжи.

Сарказм был позволен, она заслужила право на издевку и сарказм в ту ночь, в тот душный пергамский предрассветный час, полгода назад. Впрочем, это не значило, что она могла выказывать стратегосу недостаток уважения, особенно в присутствии третьих лиц.

— Взгляну и узнаю человека. Успокойся же наконец. Кажется, кто-то идет.

Он еще сильнее склонился над отверстием в полу.

Аурелия очень медленно перешла на другую сторону лаза, за поднятый люк, кивнула хоррорным, чтобы заняли позиции. Присев в темных углах под низким потолком у кривой стены, те оттянули молоточки тяжелых гердонок, положили пальцы на изящно выкованные спусковые крючки. Они тоже двигались как погруженные в мед или в замерзающую грязь: пол чердака громко трещал при каждом шаге, старые доски скрипели под ногами, а жильцы с верхнего этажа, семья Бардённых, обладали слишком тонким слухом. В доме — три этажа, и теоретически все они принадлежали эстлосу Бербелеку, как часть приданого его первой жены. Однако вот уже много лет дом находился под управлением московской юридической канцелярии, а последнее, чего стратегос нынче бы желал, было объявиться в качестве владельца и выступить под настоящим именем. И все же у господина Бербелека оставались ключи, он прекрасно знал окрестности, помнил, как пробраться на чердак по крышам соседних домов, а также знал, что главная лестница дома выходит на улицу, что сюда можно спокойно входить и выходить; не знал он одного: сколь громко трещат доски пола на чердаке.

Точно так же трещали и ступени лестницы под ногами Гаруши Бабушкина из Бабушкиных Книйпорожских. Лысый дворцовый писец просунул голову в квадратную дыру в полу — и заглянул в темные дыры семи стволов. Что хуже, заглянул в глаза склонившегося к нему стратегоса Бербелека и в естественном порыве дернулся назад — а поскольку стоял на крутой, почти отвесной лестнице, то рухнул с нее на голову, на затылок, сломав две ступени и наверняка — не одну кость, рухнул с громом и грохотом. Не кричал — нужно отдать ему должное.

Аурелия, которая не успела своей безэфирной правой рукой поймать писца за ворот, теперь прыгнула за ним следом и затащила его назад на чердак. Хоррорные опустили и закрыли на засов люк. А затем все замерли, прислушиваясь.

Бабушкин попытался спрятаться в глубине чердака. При первом же шаге дерево у него под каблуком скрипнуло — все дернулись к нему, стволы кераунетов у хоррорных, двигавшиеся синхронно с их головами, Аурелия, потеющая в раздражении сверкающим ураниосом, стратегос со сжатым над головой кулаком. Бабушкин встал с поднятой ногой, опасно наклонившись. На этот раз Аурелия успела схватить его за ворот бедвежьей шубы. Все замерли на несколько минут.

Тишина.

— Вы — Гаруша Бабушкин, служащий Министра Запада, — наконец прошептал по-гречески эстлос Бербелек, не вставая с сундука.

— Да, — ответил Бабушкин.

Аурелия отпустила ворот его шубы.

Стратегос не позволил писцу отвести взгляд.

— Лунный пес, безымянное дитя Госпожи, слуга верный, приведенный к присяге Нану Агилатилой в весеннюю эквинокцию восемьдесят шестого года, под водой, медом, кровью и топором.

Бабушкин вдруг тряхнул головой, оскалился и шагнул к стратегосу:

— Я, — рявкнул. — Я!

Стратегос Бербелек протянул длинную руку, сжал в горсти загривок лысого писца и притянул его к себе, согнувшись почти пополам.

— А знаете, кто таков я?

— Мне сказали.

— И что вам сказали?

Бабушкин облизнул губы.

— Ты прибыл его убить. Иероним Коленицкий. Госпожа послала тебя нести войну. Эстлос.

— Вы меня боитесь, Бабушкин?

Бабушкин пробовал засмеяться, но ему не хватило дыхания.

— Конечно, — выкашлял он наконец. — Пусти меня, эстлос.

— Проясните мне кое-что, Бабушкин. Каким чудом такой трус, как вы, может таиться среди высших официалов Вдовца, среди его крыс и наушников, а теперь уже и в сердце его антоса, под боком самого кратистоса, — и остаться верным Иллее Жестокой?

— Я не трус!

— Ох, Бабушкин, Бабушкин. Вы ежедневно лижете им жопы.

— Пусти!

— Сидите вы за своим столом, за кучей бумаг, с утра до вечера переписываете колонки чисел, родились под морфой Рога, противиться высшему — такое вам и не вообразить, вы ведь простейший таракан от бюрократии, даже сны у вас симметричны, сбалансированны и патриотичны, извращения — мещанские, мечты — бумажные, а одержимости статистические, Бабушкину трахаете, когда Чернокнижника похоть охватит, Бабушкину бьете, когда над Уралом бури гремят, плодите Бабушкинят с глазенками Вдовца, единожды рассказали антикратистовый анекдот, так лапки у вас до сих пор трясутся — как такой московский перерод вообще смог бы решиться на предательство?

Писец бросился на стратегоса, лягаясь и размахивая руками. Стратегос держал его железной хваткой.

Бабушкин, однако, принялся проклинать Бербелека, по-московски, на греческом, по-уральски, с каждой инвективой все громче, и Аурелии пришлось зажать ему рот. Писец укусил ее за руку — и сразу немо закричал, когда огонь лизнул ему язык и нёбо.

Эстлос Бербелек и гиппирес обменялись вопросительными взглядами.

— М-м, может, все же, несмотря ни на что… — проворчал стратегос.

— Он крепкий, — согласилась Аурелия.

— Теперь-то — да, а возле Чернокнижника?

— Да он никогда его и в глаза не видел.

— Столько лет в кремле… Мхм…

— Он крепкий, — повторила Аурелия. — На уральский манер.

— Отпусти его.

Она отпустила.

Бабушкин тяжело дышал.

— Вы… — Писец осторожно прикоснулся к обожженным губам. — Пвоклятье!

— Всё, всё. Рассказывайте, что знаете.

— Нифего вам не скажу!

— Вы дали клятву, Гаруша! Госпожа взывает!

Министерский служка глубоко вздохнул, сглотнул. Выпрямившись, поправил на плечах мех бедведя.