Инженер Петра Великого

Попробовал на локтях приподняться. Куда там — руки подогнулись. И руки-то не мои! Тонкие, дохлые какие-то, совсем чужие. Мои-то руки инженера — да, к чертежам привыкшие, к клаве, но и ключ гаечный держать умели — пошире были, покрепче. А эти, мальчишеские какие-то, кожа да кости, все в саже да в грязи въевшейся. Оглядел себя, как смог. Тело тощее, замученное, одето в какую-то рвань — рубаха холщовая, штаны такие же, всё потом и смрадом пропитано насквозь. Ноги босые, ступни — сплошные раны и грязища. Это не я. Это не мое тело.

Крыша едет, что ли? Где я? Кто я теперь?! Что за хрень происходит?! Мысли в скачут, как блохи, путаются, одна за другую цепляются. Неужели это и есть ад? Серьезно? За грехи? Да какие у меня грехи-то особенные — пахал всю жизнь как проклятый, семью вот только не сохранил, вот и всё. Как-то не тянет это на вечные муки в огненной кузнице. Херня какая-то.

— Петруха! Оглох, окаянный?! А ну, тащи клещи! Живо, чтоб тебя!

Грубый, простуженный (или прокуренный, не поймешь) голос рявкнул прямо над ухом — я аж дернулся. Повернул голову. Надо мной нависает здоровенный амбал в кожаном фартуке поверх грязной рубахи. Рожа красная, потная, борода всклокочена, как веник, глазенки маленькие, злые. В кулаке держит тяжеленный молот, видно, только что им махал.

Петруха? Это он мне, что ли? Значит, меня теперь Петрухой кличут?

— Чего уставился, остолоп? Клещи, говорю! Те, что поболе! Не видишь, заготовка стынет! Ишь, разлегся тут, барин… Работать!

И чтоб дошло наверняка, мужик этот ощутимо так пихнул меня носком своего стоптанного сапога под ребра — как раз туда, где и так садняще болело. Я аж крякнул. Этот тычок, рявканье это злое, вся эта дикая, первобытная обстановка вокруг — всё было настолько настоящим, что последние сомнения отпали к чертовой матери.

Я не брежу, не в коме валяюсь. Я — здесь. В этом грязном, вонючем пекле. И я — какой-то Петруха, пацан на побегушках, которого можно пинать запросто. А этот мужик, видать, мастер. Кузьмич? Кажется, да. Имя всплыло в памяти мутной картинкой из каких-то чужих воспоминаний.

Надо подниматься. Надо тащить эти проклятые клещи, пока этот Кузьмич реально не огрел меня молотом по дурной башке. Выбора, похоже, у меня тут нет. От слова «совсем».

Кое-как встал на ноги, аж шатает от слабости, голова кругом идет. Всё тело ломит, каждая мышца ноет — то ли от этой непривычной работы, то ли, скорее всего, от побоев. Похоже, для бедолаги Петрухи это было дело обычное. Увидел взглядом здоровенные ковочные клещи, валялись у стены в куче какого-то железного хлама. Тяжеленные, заразы, на вид — не поднимешь.

Собрал всю волю в кулак, поднатужился, кое-как ухватил их, неудобные до жути. Еле допёр до горна, где Кузьмич уже выхватил щипцами помельче раскаленную добела железяку и швырнул на наковальню.

— Шевелись, не спи! Держи! — скомандовал он.

Попытался я подхватить эту хреновину большими клещами, чтобы мастер мог молотом орудовать. Руки ходуном ходят, железо раскаленное жаром пышет прямо в морду, клещи в руках не держатся, как живые. Кое-как неуклюже зажал болванку, стараюсь ее ровно удержать. Кузьмич тут же начал лупить по ней молотом со всей дури. Молот взлетал и падал, искры снопами летят, железяка под ударами плющится, тянется, форму меняет. Отдача от ударов шла через клещи прямо в руки, отдавала болью в плечах, в спине. Я сам еле на ногах держусь, пот ручьем, глаза заливает, рубаха к телу прилипла намертво.

Работа кипела без передыху. Одна заготовка за другой. Клепали мы какие-то железки, похоже, заготовки для замков или скоб. Технология — просто каменный век, проще не придумаешь. Никаких тебе пневмомолотов, индукционных печей, точных приборов. Всё на глаз, на дурную силу да на опыт мастера. Горн раздували вручную, здоровенными мехами — два других пацана-подмастерья их качали, такие же доходяги заморенные, как и я, только чутка постарше да покрепче с виду. Греется всё неравномерно, температура скачет. Качество ковки, как по мне, инженеру, — просто ужас. Сплошной брак: пережоги, напряжения внутренние, структура кривая — всё это и без приборов видно. Но тут, видать, всем пофиг, это норма. Главное — количество, план гнать, который к вечеру выдать надо.

Когда заготовки кончились, Кузьмич рявкнул:

— Петруха! Айда, уголь таскать! Живо!

Опять работа — врагу не пожелаешь. Таскать тяжеленные корзины с углем от кучи во дворе к горну. Спина просто отваливается, ноги подгибаются. Каждый шаг — с трудом. Пару раз чуть не навернулся, уголь чуть не рассыпал. За это тут же прилетало — то кто-то из мастеров зло пихнет мимоходом, то подмастерья постарше подзатыльник влепят. Похоже, им отдельный кайф — пнуть того, кто слабее.

В памяти опять всплывают обрывки чужих воспоминаний, этого Петрухи. Короткие, мутные картинки. Вот он мелкий совсем, плачет над умершей матерью. Вот какой-то мужик, родня, видать, отдает его на завод «в люди». Вот угол холодный в общей казарме для пацанов, вечно жрать охота, кусок черствого хлеба — уже счастье. И липкий страх такой, всепроникающий страх перед мастерами, перед старшими пацанами, перед всем этим жестоким, непонятным миром. По ходу, Петруха был сиротой, забитым, пугливым пацаненком, которого никто не жалел и на котором все зло срывали. И теперь его страхи и его боль — мои. Только сверху навалился еще и я, Алексей Волков, инженер из 21-го века, который застрял в этом дохлом, замученном теле, в этой дикой эпохе, и должен таскать уголь под вопли пьяного бородатого мужлана.

Ну, это мы поменяем. Не собираюсь я, как этот Петруха лещи отхватывать, да в нищете жить.

Краем глаза увидел литейный участок. Там тоже всё кипит. Льют то ли ядра для пушек, то ли дробь мелкую. Технология — еще хуже, чем у нас в кузне, еще примитивнее. Песок, глина, формы какие-то корявые. Сколько ж там брака должно быть? Мрак просто. Про контроль качества тут, походу, и не слыхали. Отлили, остудили, обрубили лишнее — и в кучу. А годится оно или нет — выяснится потом, когда пушка в клочья разлетится или ядро хрен знает куда улетит.

День тянулся как резина. Жара, грохот, вонь, работа на износ и боль, которая ни на минуту не отпускает. Жрать охота — просто сил нет. За весь день перепало только ломоть черствого ржаного хлеба да кружка какой-то мутной теплой воды. К вечеру я был просто никакой, двигался на автомате, башка не варит совсем. Кузьмич, закончив, собрал свои инструменты, оглядел, что наделали, и, кажется, доволен остался. Пнул меня на прощание:

— Завтра чтоб с рассветом был тут! Опоздаешь — шкуру спущу!

Он свалил, а я так и остался стоять посреди этой остывающей кузни, качаясь от усталости. Куда теперь? Где эта казарма? Ноги сами понесли к выходу, за другими грязными подмастерьями. Впереди — ночь в холодном углу казармы и пара часов сна перед следующим кругом ада. И одна только слабая, почти бредовая надежда — а вдруг это всё-таки сон? Жуткий кошмар, но просто сон.

Казарма оказалась длиннющим, приземистым бараком, сколоченным кое-как из неотесанных досок — щели такие, что палец просунуть можно. Внутри — темень, хоть глаз выколи, и вонища — просто атас: пот, грязные тряпки, кислая капуста и еще хрен пойми что намешано. Вдоль стен — сплошные нары, и там уже копошится и собачится друг с другом такая же голытьба, как я теперь. Мое место в самом дальнем углу, у ледяной, вечно сырой стены.

Я просто упал на эти голые доски, подсунув под голову какую-то рваную рогожку, что валялась рядом. Тело ломило так, что выть хотелось, каждый мускул отзывался тупой болью — то ли от усталости дикой, то ли от побоев, которые этому Петрухе, похоже, прилетали регулярно. А сон — ни в одном глазу. Вместо этих закопченных стен и грязных тюфяков перед глазами совсем другие картинки полезли — из прошлой жизни, моей жизни, Алексея Волкова. Которая теперь кажется каким-то бредом, фильмом.

Институт… Политех… Эх, времена. Чертежи эти бесконечные, сопромат долбаный, ТММ… Ночи без сна перед сессией, запах аммиака от синек — помню как сейчас. Тогда казалось, что всё сложно, пипец как сложно, но ведь понятно и логично было! Мир формул, расчетов, законов физики — все четко. Я ж не случайно в инженеры подался. Меня с детства всякие механизмы завораживали: отцовские часы со стеклянной крышкой, движок старенького «Москвича» — мы его в гараже с батей перебирали, мосты ажурные… Красота в этом была своя. Разобраться, как железка работает, как нагрузки идут, как одна шестеренка другую крутит — это мне было куда интереснее всякой там гуманитарной лабуды.