Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы
Шрифт:
О голоде, холоде и тифе во время Гражданской войны, с одной стороны, и получении образования — с другой, рассказывает также Тамара Богдановна Кожевникова, урожденная Оденова (р. 1917). Ее отец завершил обучение на врача после Октябрьской революции; она не дает информации о своем социальном происхождении, но описывает жизнь в бедности, свойственную детям рабочих. Кожевникова родилась в 1917 г. в Кахетии, была единственным ребенком и пережила Гражданскую войну в Одессе, где дом ее родителей подвергся обстрелу, так что им пришлось бежать в Батуми. В детстве она даже представить себе не могла, что когда-нибудь сможет наесться досыта. Отец утром приносил с работы мешочек кукурузной муки, которой должно было хватить на весь день на семью из трех человек. Тамара все время бегала босиком и свою первую пару туфель не решалась надеть: ей казалось, что они слишком хороши для этого. Начало учебы в школе в 1925 г., которое долго откладывалось из-за смут Гражданской войны, она описывает как желанное событие, знаменовавшее окончание нищеты: «И вот наступил долгожданный день, когда я пошла в школу…» {415}
Федорова повествует,
К этой группе инженеров из рабочего класса можно причислить еще двух человек, хотя они и не являются выходцами из непривилегированных слоев. Но, как ни удивительно, будучи детьми тех, кого называли «трудовой интеллигенцией», они в повествованиях о своей жизни следуют той же схеме, что и Логинов или Чалых, дают те же оценки и приходят к тем же выводам. Инженеры Гайлит и Яковлев принадлежат к представителям старой буржуазии, которые примкнули к большевикам, стали (или уже были) убежденными коммунистами и приняли участие в строительстве советского государства. Такая позиция, отражающаяся в их биографии, имела решающее значение для изображения и интерпретации собственной истории: Яковлев и Гайлит не только повторяли этапы жизненного пути своих коллег из рабочих, но и писали свои воспоминания по одинаковому с ними образцу. Хотя они не терпели материальной нужды, царское время под их пером предстает, во всяком случае, некой доисторической, отжившей, седой древностью, после преодоления которой только и началась по-настоящему их жизнь.
Андрей Андреевич Гайлит (р. 1905) был сыном латышского техника-транспортника. Его отец рано умер, оставив мать с двумя детьми. Правда, эта женщина, дипломированная медсестра, имела меньше проблем с пропитанием детей, чем матери Логинова, Поздняка или Федоровой. Семья переехала в Гатчину под Петербургом, где Гайлит провел безоблачное детство с мальчишескими шалостями, игрой в футбол и чтением книг {417} .
Отец Александра Сергеевича Яковлева (1906-1989) окончил Александровское коммерческое училище и до 1917 г. работал в нефтяной фирме «Товарищество братьев Нобель» в Москве. Хотя у Яковлева были дорогие игрушки и возможность учиться в одной из лучших частных гимназий Москвы, он уверяет, что семья, состоявшая из пяти человек, жила очень стесненно и страдала от постоянного шума толкучки, находившейся поблизости. Он подчеркивает свою близость к рабочему классу, ссылаясь на прадеда, волжского крепостного, упоминает деда, державшего маленькую свечную лавку у Ильинских ворот в Москве. Тем не менее у него имелись совершенно другие перспективы на будущее, чем, например, у Логинова, Поздняка или Федоровой, об этом говорят хотя бы слова его матери, не сомневавшейся, что ее сын когда-нибудь станет техником {418} .
Записки Яковлева и Гайлита свидетельствуют, что инженеры усвоили общепринятый стиль жизнеописания. Хотя в основе жанра лежал образ бедного рабочего в качестве героя, его можно было приспособить и для нужд инженеров, обладавших совершенно другой родословной. Решающее значение имели в конечном счете не события и родословные, а лишь их оценка и классификация.
б) Буржуазное детство: без забот и тревог
Совершенно по-иному оценивают царское время инженеры из буржуазных семей, которые относились к большевикам неприязненно или враждебно и с радостью остались бы в дореволюционной эпохе. Они тоже делят свою жизнь на две части, однако при этом за первой, счастливой, следует пора ужаса и смертельной угрозы. Они рисуют чудесное, беззаботное существование при царе, которое с известными ограничениями продолжалось еще и после 1917 г., но самое позднее в 1928 г. резко оборвалось. Данные авторы следуют определенному стереотипу, распространенному уже среди дворянства и буржуазных слоев XIX в., как правило, изображавших детство «золотым веком» в жизни каждого человека {419} .
Эти инженеры часто были детьми инженеров царского времени, которые, как Бардин или Угримов, продолжали работать при большевиках, поскольку любили свою профессию и технику и полагали, что смогут абстрагироваться от политической ситуации. Стремление сосредоточиться только на своем деле, оставляя за скобками политические события, во многом переняли и дети старой интеллигенции.
Анатолий Павлович Федосеев (р. 1902) — сын одного из таких инженеров, который хоть и отрицательно относился к советской власти, но не мог отказаться от заманчивых предложений работы. «Таким образом, — пишет Федосеев, — по-современному его можно было бы назвать прагматиком» {420} .
Отец Федосеева принадлежал к числу так называемых практикой и, не имея высшего образования, прошел путь от техника в петербургском Мариинском театре до инженера в отделе зерновых запасов Государственного банка {421} . Однако по-настоящему интересную и выгодную работу он стал получать только после революции и не отвергал ее. Напротив, в 1920-е гг. он пользовался возможностью переходить с одного предприятия на другое, знакомиться с новыми го родами и производственными мощностями. Политика для него была почти табу. Федосеев сообщает, что в их семье в 1920-е гг. никогда не говорили
о текущих событиях, не читали газет, а отец лишь кратко высказался по поводу рева фабричной сирены, возвестившей о смерти Ленина: «Кажется, этот бандит Ленин умер» {422} .Отец Федосеева — типичный сменовеховец, ратовавший за восстановление страны, не желая при этом заботиться об интересах властителей. Анатолий, самый старший из трех детей, родился в 1910 г. в Петербурге. Его мать владела пошивочной мастерской. Благодаря хорошим должностям, которые занимал отец, у Федосеева было счастливое детство. В дореволюционные годы семья жила в Петербурге, в большом доме на Английском проспекте (позже проспект Маклина), сдавая часть жилья поднанимателю, который приносил детям шоколад, и держала воспитательницу для младшей дочери. Эта мирная и уютная жизнь продолжалась поначалу и после 1917 г. Федосеевы бежали от революции в провинцию и пытались там как можно дольше вести прежнее существование: «Тогда еще можно было в какой-нибудь глуши натолкнуться на людей, которые ничего не знали ни о революции, ни о новой власти. Таким образом и нашей семье… удавалось избегать прямого соприкосновения с новыми порядками и новыми властителями» {423} . Они обосновались в кубанской станице близ Екатеринодара (позднее Краснодар), в стороне от Гражданской войны и голода, в просторном деревянном доме с фруктовым садом: «Сейчас наша тогдашняя жизнь кажется каким-то чудом. По всей стране бушевал пожар гражданской войны. Свирепствовали голод и разруха… А здесь, на Кубани, шла нормальная спокойная жизнь» {424} .
Федосеев отмечает, что родители всякий раз находили светлые и большие квартиры, не шедшие ни в какое сравнение с жильем, которое доставалось ему в дальнейшем. Переезжая в 1920 г. в Москву, в 1923 г. в деревню Кувшиново в Тверской губернии или в 1925 г. в Дубровку на Неве, они поселялись то в великолепно спланированной, залитой солнцем квартире, то в доме с садом на реке. Семья Федосеевых держала домработницу и, как подчеркивает автор мемуаров, имела очень высокий жизненный уровень. Сам Федосеев наслаждался беззаботным существованием в деревне, летом ловил раков в реке, зимой катался на лыжах. Он не только посещал общеобразовательную школу повышенного типа в Ленинграде, но его отец также целенаправленно пробуждал в сыне интерес к электротехнике, выписывал для него специальные журналы и делал вместе с ним радиоприемник. Целые ночи Федосеев проводил перед приемником в поисках передач из Берлина-Кёнигсвустерхаузена, Парижа или Рима. {425} По его словам, лучшим в его жизни был период нэпа, об этих годах он сохранил немногие, но самые прекрасные воспоминания {426} . В то же время в противоположность детям рабочих он настаивает на том, что ничем не обязан советской власти, а, напротив, постоянно оказывался в конфликте с ней, хотя и старался не думать о политике {427} .
Жизнь Валентины Алексеевны Богдан, урожденной Ивановой (р. 1911), начиналась примерно так же, как у Федосеева. И она охотно законсервировала бы мир таким, каким он представлялся ей в детстве. Ее семья, подобно семье Федосеева, пыталась не идти на контакт с советской властью и игнорировать политические события. Сыновья у них в роду традиционно шли в священники, и только отец Богдан порвал с этой традицией, став машинистом локомотива. Дети воспитывались в религиозном духе и в соответствии со старыми ценностями; когда Богдан в 1929 г. покинула родительский дом, ей пришлось пообещать матери, что она будет молиться каждый день {428} . Ивановым позволяла терпеть систему религиозная, аполитичная позиция, а муж и свекор Богдан занимали позицию сменовеховцев. Свекор был всемирно известным ученым-агрономом, руководившим научными опытами в засушливых районах Поволжья и после революции отвергшим приглашение американцев: «Если бы все мы уехали за границу, кто бы учил наших, русских молодых людей? Так бы и росли дикарями» {429} . Сходными аргументами муж Валентины, Сергей Васильевич Богдан, тоже ученый-аграрник, оправдывал свою жизнь и работу в Советском Союзе: «Я не для них [большевиков] работаю, я работаю для студентов. Если мы, учителя, перестанем честно и хорошо учить нашу молодежь из-за того, что считаем советскую власть плохой, к чему это приведет?» {430} Сама Богдан не отличалась особой религиозностью и не чувствовала себя призванной служить своей стране. Она характеризует себя как аполитичного человека, желавшего наслаждаться жизнью, мало заботясь о внешних условиях: «Я никогда не хотела и не буду принимать активного участия в политике. Жизнь коротка, и есть много других, более интересных для меня возможностей ее заполнить» {431} .
Богдан немногое сообщает о своем детстве, однако не оставляет сомнений относительно того, что до революции ее семья жила скромно, но в достатке. Она росла на хуторе Романовском (позднее г. Кропоткин) на Кубани; отец работал в железнодорожном депо, мать заботилась о пятерых детях и вела домашнее хозяйство. Семья занимала очень просторный каменный дом с шестью комнатами, при котором был большой сад. Само собой разумелось, что дети должны окончить школу Богдан изначально не приходилось бороться за то, чтобы учиться, — образование входило обычной и неотъемлемой частью в ее планы на будущее {432} .