Инженю

— Это дело нелегкое, ваша светлость: на ноги поднят весь квартал.

— Довод ничтожный! Где не берет сила, побеждает хитрость.

— Старик-отец — настоящая лиса, ваша светлость.

— Мы избавимся от отца.

— Невозможно! Этот писака сделан одновременно из железа и ваты.

— Что вы имеете в виду?

— Он крепок, как железо, когда наносит удары, и мягок, как вата, когда их получает.

— Мы прельстим дочь.

— Но, ваша светлость, прежде чем прельстить дочь, необходимо с ней поговорить или, по меньшей мере, ее увидеть.

— Значит, вы лишены всякого воображения! — вскричал разъяренный граф. — Вы просто беспомощная скотина, тупое животное, мужлан в любви! Вы хуже какого-нибудь савояра! Глупее какого-нибудь овернца! Я готов держать с вами пари, господин Оже, что любой, кого я найму, любой посыльный из подворотни сделает то, что вам не удалось, и, более того, к вашему стыду, сделает успешно.

— Я смею полагать, что не сделает, ваша светлость.

— Но позвольте, сударь, как тогда добивались своего Бонтан, Башелье, Лебель — эти герои? Каким образом действовал камердинер регента? Секретарь господина де Ришелье? Можно ли привести пример, чтобы Башелье или Лебель, Бонтан или Раффе хоть однажды упустили женщину? Разве во времена регента не было Монсо? А во времена Людовика Пятнадцатого не было Оленьего парка? Это невозможно! Что значит, сударь, невозможно?.. И, черт побери, королю или принцу приходится впервые слышать это слово.

— Однако, ваша светлость, если события вынуждают…

— Глупости! Глупости это, господин Оже; ничто не вынуждает людей: наоборот, люди — я, разумеется, говорю о людях способных — меняют ход событий. Черт возьми, господин Оже, я сам встречался с этой девушкой; я поднялся к ней в комнату, и, если бы квартира насквозь не пропахла типографской бумагой и пыльными книгами, если бы у меня была уверенность, что в шкафу не прячется какой-нибудь любовник, готовый устроить скандал, если бы, одним словом, я был простым офицером из моей охраны, а не тем, кто я есть, то заполучил бы эту девушку и ушел бы от нее только наутро!.. Вы верите в это, сударь?

— Конечно, ваша светлость.

— Да нет же, я оказываюсь таким глупым, что желаю устроить это дело как принц! Ведь у меня есть мой Бонтан, мой Башелье, мой Лебель, я ему плачу! И вот дело срывается по вине того, кто обязан был довести его до конца! Поистине, все мое несчастье в том, что я принц крови; самый жалкий помощник какого-нибудь судейского рассмеялся бы мне в лицо, узнав, что я не смог овладеть мадемуазель Инженю Ретиф де ла Бретон.

— Умоляю вас, ваша светлость…

— Вы болван, господин Оже, и годитесь только на то, чтобы сторожить школу.

— Но, ваша светлость, Башелье, Лебель, Бонтан и все те люди, чьи имена ваше высочество, оказав мне честь, изволили назвать, все они, ваша светлость, жили в другое время.

— Да, я знаю, сударь, они жили в те времена, когда у принцев были такие преданные, такие умные, такие умелые слуги, что стоило принцам лишь высказать желание, как оно немедленно исполнялось.

— Ваша светлость, тогда были хорошие времена, а сегодня настали трудные дни.

— И в чем же время, о котором я говорю, было лучше нашего? Объясните, сударь.

— А в том, ваша светлость, что господин Башелье располагал приказами на предъявителя, подписанными королем приказами об аресте… Говоря о господине Башелье, я имею в виду и господина Лебеля, и господина Бонтана: они распоряжались всеми комиссарами полиции в Париже, конно-полицейской стражей в провинции. В распоряжении господина регента, герцога Орлеанского было так много знатных дам, что он не снисходил до мещанок, а нынешний герцог Орлеанский велит присылать ему лошадей, кареты и любовниц из Англии.

— Хорошо! Ну, а герцог де Ришелье, который в молодости ухаживал за принцессами крови, вопреки воле главы государства, их отца?.. Неужели заполучить мадемуазель Инженю труднее, чем мадемуазель де Валуа, и господин Ретиф де ла Бретон могущественнее Филиппа Орлеанского?

— Я осмелюсь повторить вашему королевскому высочеству, что все добрые традиции утрачиваются: видимо, как утверждает господин Мерсье, мы приближаемся к какой-то катастрофе; то, что вчера считалось милостью, сегодня зовут позором. Поистине, ваша светлость, я не понимаю, то ли уходят принцы, то ли приходят честные женщины; извините, что я говорю вам о подобных вещах, ведь теперь мы отступаем перед любым препятствием, и вот доказательство: ваше королевское высочество заявляет мне, что, если похитителей Инженю будут преследовать, вы выдадите меня, чтобы я был повешен. Сами судите, ваша светлость, большие ли надежды это внушает? Ах, если бы вы дали мне королевский указ об аресте, чтоб упрятать в Бастилию этого Ретифа де ла Бретона! Он вполне это заслужил, и это не означало бы проявить по отношению к нему несправедливость… Пусть мне дадут наряд агентов полиции, чтобы избить тех, кто избивал нас, и я ручаюсь вашему королевскому высочеству, что не пройдет и двух дней, как красотка будет у нас в руках. Только, чтобы этого добиться, мы не должны бояться ни огласки, ни ударов; что касается ударов, то они мне не страшны: я уже отважно получал их; но огласки ваше королевское высочество не пожелает.

— Ну, разумеется, я не желаю огласки! — вскричал принц. — Посудите сами, столь ли велика заслуга удовлетворить мою просьбу, подвергая меня опасности. Черт возьми! Если я предоставлю вам армию в три тысячи солдат, то, это почти несомненно, вы расправитесь с господином Ре-тифом; если я выдам вам ордер на получение в Доме инвалидов четырех пушек, то — мне кажется это возможным — вы взломаете дверь в комнату мадемуазель Инженю; но я требую от вас не этого, вы понимаете меня? От вас требуются ловкость, воображение, дипломатия. Вы меня уверяете, что времена изменились; да, черт побери, это так, поскольку я еще не приказал вздернуть вас за тот позор, который вы на меня навлекаете… Если такие девицы стали менее доступны, чем во времена Башелье и Лебеля, то вам, черт побери, необходимо показать себя сильнее Лебеля или Башелье, только и всего! Каждый день я слышу разговоры о том, что мир идет вперед, что век делает успехи, что распространяется просвещение! Сударь, идите в ногу со всеми, делайте успехи вместе с веком и, поскольку всюду разливается свет, попытайтесь хотя бы что-то ясно понять.

Оже хотел возразить, но принц, захваченный гневом, зашел слишком далеко и уже не мог отступать.

Граф д'Артуа сел на постели и, величественным жестом указав на дверь, приказал:

— Уходите, сударь! Уходите!

— Ваша светлость, в другой раз я все сделаю лучше, — с поклоном сказал Оже.

— Другого раза не будет! Вы меня не понимаете: я приказываю вам уйти и больше не возвращаться.

— Почему, ваша светлость?

— Я больше не нуждаюсь в ваших услугах.

— Как?! Ваша светлость выгоняет меня? — воскликнул потрясенный Оже.

— Да.

— Без всякого основания?

— Почему же без основания?

— Я хочу сказать, без всякой моей вины.

— Это вина, сударь, не выполнить мое поручение, и, слава Богу, она лежит на вас!

— Ваша светлость, позвольте мне попытаться еще раз…

— Ни за что!

— Может быть, я найду какую-либо хитрость.

— Ни к чему! Если я хочу эту девушку, то я получу ее, но с помощью другого человека, а не вас, милейший; это будет возможность доказать вам, что вы осёл. Ступайте!

На этот раз принц говорил как хозяин, поэтому возразить ему было невозможно. Он достал из секретера кошелек, бросил его Оже и, повернувшись к стене, замолчал.

Оже, на несколько мгновений сбитый с толку тем, что он именовал черной неблагодарностью, подобрал кошелек и, уходя, сказал достаточно громко, чтобы его услышал принц:

— Хорошо, я отомщу!

Но поскольку эта угроза не могла относиться к принцу, тот даже не обернулся: он переводил дух после приступа гнева или просто храпел.