Иоанн Грозный

Меж тем Ефросинья Ананьина, не ведая, выйдет ли она живой или мертвой после принятия хитрого Бомелиева снадобья, надела черное похоронное платье из гардероба прежних цариц. Берегли его для похорон людей значительных, она одела по себе. Яков приволок с торжища случаем встреченного побиравшегося там попа перехожего Пахомия. Дед отощал, подурнел, подволакивал левую ногу и глазом подмигивал. Красный с синими жилами нос выдавал, куда шла выпрошенная медь.

Пахомий отпел живую лежавшую в постели. Ефросинья чуяла холод в стопах, кончиках пальцев. Умирая, она разыскивала очи Якова. Поддерживая голову, он дал ей еще отпить из чаши. Глаза Якова слезились. Ефросинья обижалась. Его винила, до чего дошла. Не нужен ей царь. Достаточно продано, но не того ли она стоила?! Царь ее желал, Яков брезговал. Было ее тело отмыто, чисто. Благоухало притирками, заморской душистой водой. Токма оба, Ефросинья и Яков, не забывали, чего с ней было. Вольное и невольное прошлое вздымалось преградою.

Иоанн удивительно спокойно воспринял известие о смерти очередной невесты. Сие спокойствие было пострашнее обычных бурь. Он явился к ложу бездыханной в молельном талосе. Приложился губами к белому лбу ниже черной бархатной кики. Ефросинья умерла венчанной женой Матвея Грязного. Царицей она не стала, потому Велено было похоронить ее в Новодевичьем монастыре, по месту внесенного ею вклада.

Во дворце следовали скупые распоряжения: немедля выводить лошадей из государевых конюшен, впрягать в обозы. Царь вместе с казной опять едет. Сыновей не брал. Сии отъезды давно не были в новинку. Не собирались толпы, не плакали. Телеги грузились ночь.

Царь не спал, читал «Апостол», молился. Царевич Иван прошел к отцу, встал подле. Колени сына болели. Стер до крови в последней оргии. На четвереньках овладевал блудницами. Пытался каяться в том, а сердце стучало холодно. Злость на отца одолевала: как в нем столь розное укладывается? И казни, и пытки жертв самоличные, и рыданье церковное – все искреннее, от сердца, без обмана. Иван думал, не лицемерит ли Иоанн Васильевич. Изнасиловав себя молитвой, Иван ушел, а отец остался и, шевеля губами, из начала в конец, беззвучно твердил псалом пятидесятый. Молитва завораживала, уносила вдаль. Но, проснувшись очарования, он вновь оказывался на твердой земле, которая под ним горела.

В сотый, двухсотый раз обоз уходил с кремлевского подворья. В глубину каменных скрижалей записывал Вознесенский мост скрип ободов, следы колес, топтавших горбину. Царь вновь уезжал. Выкладывавшие товар торговцы скидывали шапки, осеняли крестом добротную кибитку, где подозревали присутствие государя. Робята вопрошали о караване, тревожившем столицу в ранний час. Во дворце шептались. Бояре, вставшие ни свет, ни заря, провожавшие царя до Тверской заставы, гадали, как много богатств увозит с собой Иоанн, кого взял в ближние. Географуса интересовал вчерашний надетый царем саккос. Он нагонял одного, другого, спрашивая, кто пошил одеяние. Отмахиваясь от праздного вопроса, указывали на отрока, втершегося к царю в доверие, тоже из скоморохов, но иной кампании. Повернув коня, тот возвращался в город искать намылить голову конкуренту. Сфера Годунова – царская семья. Географус тоже выглядел себе применение. Никому не отдаст он государевых развлечений. В чем ходит царь, неосвоенная нива - ныне более привлекала мастера изящных искусств. При редкости празднеств, где позволительно было выявить талант, государев костюм – тема новая, немаловажная. Сломав по дороге хлесткую хворостину, Географус ехал в гостиницу учить отрока, без спроса предложившего царю полосатый талос.

Гнали лошадей, будто от погони уходя, так до Дмитрова. Там пересели на ладьи. Водным путем двинули на Белоозеро.

В покоях игумена Кирилло-Белозерского монастыря дворяне, отроки боярские дворовые, выставили сундуки с царевым богатством. Из-под откинутых крышек тускло выглядывало золото, серебро, мерцали камни. Утаенное от моголов, награбленное у своих, когда по ярлыкам собирали более надобного, знаменитый ларец Пруса, шапку Мономаха, скипетр, державу, парчовые охабени, горностаевые и соболиные шубы царским мановением укладывали к ногам святителя. Иоанн валялся в ногах, сыпал камеи и злато, молил взять в обитель простым иноком: «Изгнан Есмь от бояр, самовольства их ради от своего достояния и скитаюсь по странам!»

Игумен поднял Иоанна, сказал уйти лишним. Они не уходили, ибо слушались не черноризца, но валявшегося, рыдающего правителя. Иоанн зыркнул красным суровым взглядом. Дворяне, гремя саблями, потолклись к выходу. Игумен проникновенно слышал исповедь кающегося. Грехами его полнилась земля. То был нескончаемый занудный пересказ давно знаемого. Игумен ублажался , что ему плачется всесильный. Мало ли подобные плакались во времена ветхозаветные. Одно, поступали по-своему, возвращаясь на круги, где бежали жернова трудов, не выкидывались из раз и навсегда проложенных полозьев. Без хитрости старец говорил с царем. Отирал слезы платом. Не вернешь погубленных. Покаяние же твое услышано. Пять тысяч убиенных – велика кровь! Страшна кара: в послеземной жизни держать ответ. И прежде милосердного Господа окружат Иоанна трупы и вопиют: почто взял на рамена право сократить наши дни, когда естество позволяло еще жить да плодиться? На том свете станут ли подле тебя рынды и опричники, защитят ли телесами дворяне с боярскими отроками, особой охраною? Сие сомнительно, не ведает никто тайны. Священное Писание и Соборы открывают: перед Христом все равны. На том свете не станут охранять тебя присные, не будет им на Небе земной выгоды. Ужас-страшилище! Какая беда ожидает! Господь-то простит, а те , прошлые миряне, сподобятся?! Нет, не изгонят из памяти. Ни Владимир Андреевич, ни затравленный псами Андрей Шуйский, ни замученный пытками герой Молоди князь Воротынский, здесь в обители под камнем истлевающий. На колы посаженные, обезглавленные, заживо сожженные, четвертованные, колесованные… Возвращаться в Москву, исправить, что можно! А не все ли он и исправил? Выкупить на положенные к ногам святителя богатства своих пленных в Ливонии с чем, виня их, он медлил. Воеводу Шереметьева, иных.

Царь рылся в добрых глазах старца. Лицо было светлое, лапки морщин на висках – свидетельство возраста, не порока. Иоанн знал: как не хитри, зло наложит отпечаток на зеркало души. Тут же – чисто. Как можно жить, не греша? А игумен, видно, жил. И московская изворотливость сосала исподволь. Все не просто, баш на баш. Всегда твердый ответ, но лишь по видимости. Врать, в глаза глядя, не так ли и издревле шло? Не лукавством Невский спас от Орды Русь. Царь сорвался на привычное и уже обещал игумену произвесть митрополитом после угасания Антония.

Но жуткие слова незаинтересованного суждения были впереди. Ежели запрется царь на остаток дней в монастыре, уверен он в собственном сыне, коий заступит на троне? Молния пронеслась в веждах Иоанна. Ой, не уверен он в сыне. И хотя сын ни чем значительным не выдал неповиновения, само его существование неминуемо противопоставляло его отцу. Он был не зло, но всегдашняя возможность зла. Молодость, неминуемо отрицающая старость. И Иоанн вспоминал братьев, племянников, дядьев и отцов, конченных в Орде, Риме, Византии, Крыму, прямой казнью, присланным шелковым шнурком, ядом. Не мертвила ли родня Бориса и Глеба? Не ослепляла Василька или царя Василия? Не сбирался ли отец законов Мудрый Ярослав идти войной на склоненного годами своего отца Владимира Святого ради прибыли, умыкая дань новгородскую? Чего далеко ходить: не он ли порешил Владимира Андреевича по навету, не имея твердых доказательств, вспоминая, как медлил тот присягать покойному младенцу Димитрию? Был бы жив Димитрий, он бы заново верность тронных льстецов проверил! Всю Думу протащил бы чрез повторный оселок! Смерти моей хотят и добьются. Дни сокращают, дабы я недругам в аде предстал. Нет, не верил царь Ивану, коли воцарится он при живом отце в монастыре заключившемся. Поставят в счет Иоанну чего и не было. За ту же казну, в обитель отданную, на ответ потащат. Бог учит смирению, смирится и он. В Московии надо править до конца, до последней минуты, дабы умереть, не увидев неизбежного оплевания.

Иоанн оставил значительный вклад монастырю, однако, более скромный, нежели отдавать всю казну, которую он отождествлял личной собственностью. В том числе преподнес игумену большую зеленого камня китайскую вазу с крышкою. Передарил императором даренное. Предлагал освятить сию вазу, использовать на церковной службе мироносицею.

Иоанн ходил по кельям, вникал в вопросы монашеской братии понятные. Там крыша течет, здесь стену перекласть надобно. Опосля заперся Иоанн в знаменитой монастырской библиотеке. Бережно снимал с полок обшитые кожей тома, трогал драгоценные оклады. Ежели соединить сию библиотеку с его, не станет полнее на Руси.

В полночь, когда думал, не видели, вышел на монастырский погост. Тут лежали многие сосланные, изгнанные. Иоанн шел лунною дорогую меж крестов, к коим был причастен. Не остановился ни у свежей могилы Воротынского, ни у остальных. Только встал на колени подле надгробия митрополита Иоасафа. В горячих слезах просил прощения за отроческое бессилие, когда не обладая искусством правления, обретающего неосилимую мощь в противопоставлении одних другим, допустил изгнание Шуйскими обожаемого крестного. Немеряно вспомнилось обид. Мальчиком наденут его царем. Сидит на посольском приеме. Детская ручка гнется под тяжестью державы. От барм тяготеют плечи. Болит шея от шапки Мономаха. На приеме иноземцы подают грамоты, целуют руку и колено, все униженно и витиевато кланяются. После зайдешь разоблачиться за парчовую завесу, там Иван или Андрей Михайлович Шуйские наградят пинком или оплеухою, что сидел на троне не гордо, с братьями баловался. Сколько лет потом жил по указке Сильвестра и Адашева! На шею усадил себе умников. Сильвестр сноровился страшить выдуманными чудесами. Наконец спровадил обоих, и соумышленники опальных тут же отомстили, отравив непроведенную ими Анастасию. Две партии столкнулись, фаворитов и Романовских шурьев, жертвой пала жена. И пошло-поехало. До сих пор ему без покоя. Нет дня, чтобы престол он не отстаивал.

Рыдая безутешно, Иоанн свалился меж могилами. Припадал к камням над митрополитом, ногами задевал гроб Воротынского, кого еще. Долговязая нескладная фигура царя, вырисованная ночным светилом, тянулась вдоль надгробий, лезла на монастырскую колокольню. Туда залез игумен вместе с монашьей родней, «племянниками». Ротозейничали в ужасе. Спускались вниз, страшась скрипа подошвы о порог.

С Белого озера Иоанн приехал без казны. Ничего в Москву, остальное по городам разложить. Взбунтуются черти, единым махом денег не взять. Вырван зуб алчбы. Принимая благословение игумена, еще вопросил, жив ли силою постриженный в обитель десятилетие назад по участию в лукавствах Сильвестровых боярин Шереметьев-старший. Вчера на кладбище не разыскал его могилу царь. «Ежели жив, пущай меня не боится. Не съем! А то и с братией его не вижу, и среди мертвых нет. Токма послаблений ему не дозволять. Пускай, как все, живет по уставу строгому!»