Иоанн Грозный

Не зная, что предпринять, мерил шагами Грановитую палату царевич Иван. После отъезда отца он сильно пил, но сейчас воздержался. Странное возбуждение владело им. Светильники отражали его в белых скользких стенах. Иван разглядывал себя в зеркалах в молочного цвета ушитом в поясе кафтане, со спущенными, разрезанными до локтя рукавами, в теплых английской шерсти портах, расшитых жемчугом малиновых сапогах. Иван тряхнул гривой распущенных до плеч прямых черных волос, там робко блестели два-три седых волоса, и подумал: если отец не вернется, и ему править, он первым делом кинет стотысячную рать встречь наметившему на Псков Баторию.

Третий день проводил у гробницы Ефросиньи Матвей Грязной. В стороне от замысла Якова, он искренне почитал жену погибшей навеки. Не рыдал, а удивительные процессы совершались в тяжеловесной медлительной душе его. Тоска давила на сердце. Матвей опустил руки. Изредка брал кувшин и подливал хмельной браги в чашу, подле стоящую. Если бы Матвею сказали куда-то пойти, что-либо сделать, он, вероятно, пошел бы и сделал. Но никто не трогал. Про него словно забыли. На царевы деньги, полученные за отравление первенца Магнуса он покупал у монашек вино, заглушал боль. Монашки не гнали. Они понимали чувство. Многие и заперлись в монастыре из-за неразделенной, отвергнутой, запрещенной привязанности. Разминая ноги, Матвей вставал. Шел к закрытому витой решеткой окну, глядел на пары белых, черных лебедей, скользивших. Ограниченность не позволяла четко определиться, чего он испытывал. Очевидно, его постигла невосполнимая потеря. Он не назвал бы это любовью, это слово было не в ходу в сдержанное к чувствам практическое время.

Яков приезжал, исподтишка наблюдал за племянником. Он ожидал, когда Матвей уйдет, и даже подсылал ему через монашек меда и браги, дабы унести упившегося. На удивление Якова Матвей не упивался до полной забывчивости. Как не был пьян, заметил, что за ним наблюдают. Он выглядел Якова. Не хотел с ним говорить. У Матвея свое горе, и он жадничал делиться им. Яков же волновался, не задохнется ли спавшая Ефросинья. Приходилось ввести в курс дела Матвея. Третей ночью Яков приблизился к сидевшему у могилы племяннику и сказал: «Давай раскроем гробницу!» Тот посмотрел тупо и, грезя, послушался. Нетвердой рукой взялся за каменную крышку. Та была тяжела. Не поддавалась силам обоим, взявшихся за лом и заступ. Матвей суетился торопливой охотою. Он прозревал в глазах Якова знание, как поступить. Любя, делался ведомым. Надежда на воскресение жены вела. Все же попросил передыха. Жадно хлебал брагу. Так больной пьет бесполезное лекарство.

Во дворе зашумели. Храпнули, цокнули подъехавшие кони. Яков отложил заступ, сказал слушавшему Матвею затаиться. Выглянув, Яков убедился: подъехал Бомелий с Зенке. Без усилий этих высокооплачиваемых невозможно было пробудить в Ефросинье махонькое пламя жизни, потаено в ней тлевшее. Бомелий не здоровался, не говорил слова. Вместе с Зенке они помогли отодвинуть крышку гробницы. Подняли гроб. При дрожащем пламени светильников распахнули саван, развернули покровы.

Ефросинья лежала как живая. Яков не выдержал, зарыдал. Матвей набычился, выгнул шею и, уставившись в пол, пошел смотреть, нет ли монашек, ненужных свидетельниц происходящего. Матвей вышел за церковь и никого не нашел. Вернувшись, он увидел Бомелия, склонившегося над умершей и водившего ей перед носом фигурного стекла плошкой с резким запахом.

Опять дрогнули кони. Теперь напрягся и Яков. Приезд Бомелия был оговорен. Без его искусства не обойтись, но кто гость нежданный? То был Годунов, не заказчик, вектор боярского желания избавиться от Ефросиньи. Борис вошел в теплом байковом зипуне, отороченном белкою. Скинув шапку, истово, многократно перекрестился. С Борисом приехал Василий Шуйский, которого привыкли называть его другом, следовало бы - клиентом. Василий щеголял в расшитом шелком и золотыми нитями драповом охабне с отложным белого атласа воротником. В моду возвращалось подражание доордынской старине. Ее вводил старший царевич. Василий, друг, подражал Ивану. В дорогом охабне Василий Иванович казался персоной более важной, нежели чем Борис, впрочем, так и было, только формально. Василий сильно сдал после отказа царя разрешить жениться. Недавний толстяк сдулся. Грыз скрытый недуг переживаний. Василия опустили ниже младших братьев, которым дозволялось заводить семью. Выставили на укор. Щеки Василия запали, глаза смотрели из глубины. Из пышных рукавов вылезли бледные руки. Там пузырилась ставшая великоватой кожа.

Мнимо умершая пробуждалась от обморока. Дышала глубоко, со стоном. Матвей менялся по мере Ефросиньеного пробуждения. Смерть жены вносила определенность, воскресение поднимало угасшую сумятицу. Стремительно трезвея, еще подавленно, Матвей соображал: не вернут ли ему жены.

Годунов приглядывался к занятым делом ученым. Бомелий давал Ефросинье отпить из склянки. Та уже шевелила губами, глотала. Елисей приподнял ей голову. Мутным взором обводила Ефросинья церковь, останавливаясь не на лицах, на ярком пламени свечей и лампад. Угасшая красота пробуждалась. Розовели щеки, алели губы, вздымалась грудь. Женская привлекательность очертаний вновь начинала притягивать, звать.

Бомелий казался полностью отдавшимся делу. Неужели ему столь занятно, возвратят ли его средства к жизни жену чужую, думал Борис. Кроме интереса науки, нет ли влечения? Годунов не доверял иноземцу. Ему виделось, что тот хитро скрывает желание обладать женщиной. Сей извращенец сошелся бы и с трупом! Но ничем не выдавал себя Елисей Бомелий. Борис передернул плечами. Он тоже умеет держаться. Однако он-то страстно желает запретный плод. Но нельзя ему скушать Ефросинью. Борис проигрывал варианты. Вот свести ее в дальнюю деревню, сподобить наложницей. Он во власти по сравнению с Яковом и Матвеем. Сметет сих таракашек. Только остается риск: вдруг прознают, что умыкнул Борис царскую нареченную. Соглядатаи, завистники везде есть. Собственный холоп, смерд за мзду донесет на господина. Обмолвит ключница. Годунову много чего терять, хотя многое, чего желает он, пока в воображении, в возможности. Иноземец. чего взялся изображать он незаинтересованную науку?! Столько лет живет в России, не обрел гладкую правильность речи.. С бабами его не замечали. К жене в Голландию давно не ездил. Нет, не может не биться желание за притворной вежливой маской! Душевный изъян, явленный в застарелой привычке мерить по себе, подводила Бориса.

Ефросинья свежела. Уже ясным взором она окидывала окрест. Приподнявшись на надгробии, куда ее перенесли, она узнавала обстановку. Казалась неудивленной, замечая Якова. При виде Матвея ее передернуло. Яков глядел на Годунова, ожидая исполнения обещанного. Годунов будто бы наслаждался минутой. Он тянул. Не одним чувством руководствовался он. Гадал, как поступить. Все же не поддался слабости, хотя подвижное воображение рисовало ему игривые картины. Довольствовался победой честолюбия. Борис одержал победу, удалив Ефросинью от царя. Так он стал мил боярам в лице присутствовавшего Шуйского. Василий, проще Годунова, без стеснения лапал Ефросинью похотливым взором.

– Что же берите девицу, - насмешливо разрешил Годунов.

Матвей, внутри которого бурлило, подошел и попытался взять Ефросинью за руку. Как ни была она слаба, но отдернула пальцы.

– Не мне ли, мужу, обладать женой? – Матвей побагровел вареным раком.

– Куда поведешь? – вопрошал Годунов.

Бомелий и Зенке собирали склянки, инструменты для кровопускания. Думали их использовать, не использовали. И голландец, и немец не могли не слышать разговора. Оба не поднимали глаз.

Матвей молчал. Не имея четкого плана, он уверял себя, что устроится, лишь бы отдали жену. Возмущаясь непокорностью спасенной, он смирялся: ему должно отдать. Просто он ее не возьмет. Сила Бориса, в известном смысле – преувеличенная, не позволит без условий. Мнения Ефросиньи никто не спрашивал.

– Ежели увезешь в Литву, там – не дураки. После тебя младенец Магнуса помер. Счет сведут.

Матвея передернуло: как Борис смеет?! Не ему ли он служил послушно?! Отношение Бориса выставляло Матвея сработанным, ставшим ненужным материалом.

Ближе подошел Яков, взял Ефросинью за кисть. Она не противилась. Пошла к нему, оглянувшись на Бориса. Белки Годунова блеснули отраженным пламенем лампад:

– Ты, разбойник?! И тебе нет места! Велика Россия да кругом она!

Яков поджал губы, промолчал. Ефросинья стояла рядом. От нее шел нарастающий жар. Она обжигала, обволакивала.

– Идите! – скрипя, сказал Годунов.

Не имея решения, не возражал Шуйский. Гремели скальпелями, склянками, хирургическими ножницами лекари. За стеной храма ржали дожидавшиеся лошади. Матвей не удержался и посыпал проклятиями. Ему обрыгло, он не боялся Годунова. Чуя, не отбить против воли Ефросинью, он кинулся мимо Якова на Бориса с кулаками. Василий, Бомелий, Зенке набросились на Грязного, повалили. Борис звал других приехавших. Матвея связали. Он ревел, выворачивался, божился разобраться с обидчиками. Борис с разбитой губой отплевался, называл его пьяницей.