Иоанн III Великий. Книга 2. Часть 3

Владыка вновь поднял руку и, когда немного стихло, пригласил Никифорова на постамент, чтобы объясниться. Когда Василий, крепкий, немолодой уже боярин, поднялся, шум немного стих – люди хотели услышать его объяснения.

День выдался прохладный, на посаднике в честь большого вече был надет дорогой синий терлик – узкий длинный кафтан с пуговицами, обшитый сверху золотым шитьем. Верхние пуговицы кафтана озлобленный народец уже успел оторвать, и потому из-под ворота торчал край расшитой белой рубашки, тоже чуть надорванной. Длинные волосы его, подвязанные сзади простой бечевкой, растрепались, он пригладил их и начал взволнованно, но громко и честно объяснять:

– Да, целовал я крест великому князю, но только в том, что буду служить ему правдой и добра ему хотеть. Он же меня изменником называл, жизни лишить грозился. Но не целовал я креста на государя своего, на Великий Новгород не замышлял никакой измены!

– Врешь, переветник, – закричала толпа, которая уже жаждала мести. – Врешь, изменник! Собака!

Над толпой взмыли кулаки, а в одном месте мелькнуло лезвие топора. Феофил хотел вступиться за Василия, которого хорошо знал, в том числе и как активного сторонника новгородской свободы. Но понял, что это опасно. Он инстинктивно сделал шаг назад, и в тот же момент несколько рук из толпы выхватили посадника и с возвышения стянули на землю.

– Стойте, – крикнул архиепископ, – стойте, надо судить, доказать его вину!

Но его голоса уже никто не слушал. Озверевшая толпа молотила Никифорова, вымещая на нем все накопившееся за напряженный месяц зло и свой страх перед будущим. К разъяренной, истязающей посадника кучке плавно приплыл по воздуху передаваемый из рук в руки топор, и вот сверкнуло в воздухе его большое острое лезвие. Народ отхлынул, но тот, кто бил, уже не мог остановиться. Он махал и махал топором, пока от Василия, крепкого и недавно еще совсем здорового мужика, не остались лишь красные куски мяса, перемешанные с обрывками одежды, клоками волос и окровавленными алыми кусками бывшей белой рубахи. Арбузьев, поняв, что убийца разошелся не на шутку, изловчился и перехватил в воздухе из рук этого полупомешанного мужика мокрый, окровавленный топор. А когда тот, не умея и не желая остановиться, кинулся и на самого Арбузьева, дал ему по башке обухом так, что убийца сразу осел и притих. На какое-то мгновение толпа замерла, люди заглядывали через головы друг друга, чтобы увидеть то, что осталось от только что стоявшего перед ними Василия Никифорова, но сознание столь легкой победы и вид крови только раззадорили некоторых заводил, и над толпой разнесся крик:

– Теперь пусть Овин ответит перед народом! Смерть Овину!

Архиепископ с ужасом представил, что может натворить эта страшная толпа, и попытался остановить ее:

– Стойте, не смейте, грешники! – кричал он.

Часть народа послушалась владыку и осталась стоять возле постамента. Но чуть не сотня мужиков, разогретых возбуждением и жаждой мести, тронулась уже с места. Кто-то незаметно, но настойчиво вытянул из руки Арбузьева топор, и уже через минуту его лезвие мелькнуло над удалявшейся оравой.

В это время брат Захария Григорьевича Овина Кузьма скакал верхом на лошади в сторону своего дома. Он стоял на самом краю площади и видел все, что происходило на вече. Схватив привязанного им к забору коня, он помчался предупредить брата о надвигающейся на их дом опасности. Хорошо, что вече проходило на Торговой стороне, а дом Овиных располагался на Софийской, и их разделял длинный Великий мост через Волхов. Сознание надвигающейся беды сжимало сердце Кузьмы, несмотря на то, что сам он не бывал в Москве и не мог отвечать ни за реальные, ни за мнимые преступления брата. Но он понимал, что эти разъяренные люди могут сейчас запросто разнести весь их дом с его хоть и крепкой, но вполне уязвимой оградой, с его прочными дубовыми воротами, которые вряд ли устоят перед натиском сотни озлобленных мужиков и под их топорами. А там под руку попадут и жены, и дети…

Он представил свою милую Арину, сыночка Василия, которые жили вместе с ним в отцовском доме, под одной крышей с братом Захаром и его семьей. «Господи! Хоть бы их-то спасти, хоть бы дом спасти, чтобы не оставить детей беспризорниками», – думал Кузьма, слившись с конем в едином порыве скорее доскакать до дома. Как хорошо, что он отправился на вече верхом, что не полез вперед к вечевой башне, а схоронился незаметно за великокняжеским дворцом, что надвинул свою шапчонку на лицо, чтобы не привлекать к себе внимания. Это Господь его надоумил, слава тебе, Всевышний!

Он с ходу чуть не врезался в ворота и что было сил, не слезая с коня, ударил в них сапогом. И лишь потом нащупал веревку и дернул за нее – колокольчик во дворе тут же отозвался громкими звуками, залаяли собаки. Он продолжал звонить и кричать до тех пор, пока слуги не отворили ворота.

– Где Захар? – закричал он на весь двор.

– Что стряслось? – не спеша, вразвалочку вышел на крыльцо старший брат, одетый в домашний кафтан и старые стоптанные валенки, которые носил дома в прохладную погоду.

– Толпа, убивать тебя идут, срочно! Скрывайся! – прерывистым от волнения голосом проговорил Кузьма, и голос его чуть не сорвался от волнения.

Захар побледнел, по виду брата, да и по сложившимся обстоятельствам он понял, что тот не шутит.

– Запирайте ворота! – крикнул он слугам.

– Какие ворота? – завопил Кузьма. – Да они вмиг снесут и твои ворота, и тебя вместе с ними. Быстро, надевай сапоги, бегом на владычный двор – только там ты сможешь спастись. Если успеешь, если Феофил не выдаст.

Жена Захара, Настасья, уже несла мужу сапоги, ее глаза были полны ужаса. Трясущимися руками Захар прямо во дворе натянул сапоги, слуга помог ему заменить домашний кафтан на служебный. Некогда было выводить и запрягать другого коня или налаживать кибитку, и оба брата уселись вместе на одного, того, на котором примчался Кузьма с веча. У Захара тряслись руки, он с трудом соображал, что происходит. Но Кузьма знал, что делать, он думал об этом всю дорогу.

– Запирайте ворота, – крикнул он жене. – А ты, Санька, – скомандовал слуге, – ступай за ворота, а как увидишь толпу, кричи, что Овин побежал на владычный двор прятаться. Они тебе поверят, тем паче, что это правда. Лишь бы дом не порушили да деток наших не порешили!

Но Саньке не пришлось отводить беду от дома. Толпа мстителей быстро перебралась через Великий мост и домчалась до овиновой улицы. Братьев заметили на повороте к детинцу, кто-то узнал их, и все кинулись следом. На свою беду, братья бросились сначала под защиту Святой Софии, но она оказалась запертой: литургия задерживалась. Братья развернули коня и кинулись к митрополичьему дворцу. Но и там двери оказались, как назло, на запоре. Вероятно, служки вместе с архиепископом отправились на вече. Овины рванули к зданию приказа, здесь их и настигли преследователи, распалившиеся от погони, разгоряченные, как охотники, настигающие жертву. Они стянули братьев за ноги с взвившейся лошади и, не устраивая даже видимости суда, принялись, молча и озверело, месить их кулаками и ногами. В воздухе повис резкий вопль Кузьмы: «За что?» Вопль, который издает почти каждый безвинно погибающий человек…

Московские послы отбыли, как и собирались, на следующий день, в первый день лета. Они везли своему государю, великому князю Московскому и всея Руси Иоанну Васильевичу бескомпромиссный ответ: Великий Новгород – сам себе господин, покоряться не желает.

Глава II Осада

Господь посылает нам испытания за грехи наши, напоминая, что все мы уязвимы одинаково – и богатые, и бедные, и сильные, и слабые. 31 мая, когда в Новгороде пролилась кровь христианская из-за людской злобы и бессилия, на Москву, словно в наказание, обрушился нежданный мороз. Утром в субботу, в самый последний день весны, проснувшиеся люди не поверили своим глазам: земля вокруг побелела от снега и льда, деревья вместе с распустившимися уже листьями покрылись инеем, лужи промерзли насквозь. Впору было сани запрягать. А ведь начало мая выдалось теплым и ласковым, дружно зацвели яблони и вишни, выбросив обильные крошечные завязи, обещавшие добрые плоды. На московских огородах взошло все, что успели уже посеять: озимые, зелень, корнеплоды… Мороз не пощадил ничего. Когда к обеду яркое, летнее уже солнце растопило льдинки и отогрело промерзшую зелень, она представляла собой плачевное зрелище: безжизненные растения плашмя полегли на грядках.