Иоанн Кронштадтский

Чувство уязвленного самодержавного патриотизма проявило себя и в высших сферах. Известный общественный деятель граф Сергей Дмитриевич Шереметев, передавая охватившие его настроения, писал великому князю Владимиру Александровичу^[233] в Царское Село: «Еще никогда во всю жизнь не испытывалось такого гнетущего, невыносимого и оскорбительного чувства, которое наступило теперь, при наступившей, можно сказать, поистине «анархии» и какой-то роковой правительственной беспомощности. Национальное чувство никогда не было так глубоко принижено и оскорблено всячески».

В ноябре 1905 года разрозненные московские черносотенные организации, такие как Монархическая партия, Союз русских людей, Кружок москвичей, Общество хоругвеносцев, Добровольная народная охрана, московский Союз русского народа, Общество русских патриотов, Сусанинский кружок, Союз законности и порядка, Кружок русских студентов и другие, объединились во Всенародный русский союз. Одним из главных вождей новой организации стал Грингмут. Не лишне напомнить, что после опубликования в феврале 1905 года манифеста Николая II о выборах в Думу каждый второй номер «Московских ведомостей» имел (в подражание известной фразе Катона о разрушении Карфагена) подзаголовок: «А прежде всего Дума должна быть распущенной!» Именно Грингмут подхватил и активно использовал термин — черносотенство, употреблявшийся до этого исключительно как бранная кличка. На первый митинг, организованный Союзом русского народа 21 ноября 1905 года, в двунадесятый праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, в Михайловский манеж собралось тысяч двадцать народу. Авторитет Грингмута к концу 1905 года был уже настолько велик, что именно ему предоставили право обратиться с речью к императору 1 декабря того же года во время высочайшего приема в Царском Селе семи депутаций от правых организаций.

В январе 1906 года было опубликовано «Обращение Русского Собрания к единомышленным партиям, союзам и Русскому Народу по поводу Манифеста 17 октября». В нем содержался призыв ко всем русским людям, разделявшим программные положения Русского собрания, «сплотиться, объединиться и образовать Всенародный Союз приверженцев Самодержавия, чтобы согласованно и в одном направлении действовать на предстоящих выборах в Государственную думу». Это был один из первых документов монархического движения, в котором разъяснялось, что Манифест 17 октября не вводит конституционную форму правления и не должен повлечь за собой переработку Основных законов Российской империи.

Иоанн в принципе разделял эту позицию. «Восстань же, русский человек!.. Кто вас научил непокорности и мятежам бессмысленным, коих не было прежде в России. Перестаньте безумствовать! Довольно! Довольно пить горькую, полную яда чашу — и вам, и России». Последовательно он транслировал ее в своих публичных выступлениях, проповедях и статьях. Если читать его тексты этого времени, то видно, с какой педантичностью он «обругивает» свободы, данные, пусть и вынужденно, царем. «Всеми теперь овладела горячка и жажда свободы, — пишет он. — Но свобода большинством понимается неправильно, не по Божьему разуму, а по человеческому, слепому, понимается как повод к угождению плоти, в которой не живет доброе».

Вот обращается он к «свободе слова». Но ничего положительного сказать не может, ибо для него это «свобода иных скорописцев писать и печатать все, что ни попало на глаза, что только пришло на ум, или то, чем бы можно напакостить ненавидимому человеку или обществу, и — свобода обливать литературной грязью свою же пишущую братию, братию добросовестную, верующую, разумную, искреннюю, патриотическую, — истинно соль, цвет литературы».

Не вызывает у него восторга и «свобода политическая». Политикой, по его мнению, теперь занимается кто угодно и как угодно: газеты и журналы; высшие и средние учебные заведения; повсюду критикуется и устраняется бывшее начальство, а их место стремятся занять те, кто в политике ничего не смыслит и не готов к ней. Да и в новый орган — Государственную думу, норовят залезть те, кто отринул прежние традиционные церковно-государственные устои и идеалы и на их место поставляет разрушение страны.

Революция своим крылом затронула и Кронштадт. Здесь с лета 1905 года началось брожение в гарнизоне. 18 октября в Кронштадте прошла политическая демонстрация. 23 октября на Якорной площади состоялся матросский митинг, организованный эсерами и социал-демократами. Участники добивались улучшения положения нижних чинов, выдвигали требования установления демократической республики, введения всеобщего избирательного права и уничтожения сословий. 24 и 25 октября демонстрации не прекращались.

Утром 26 октября началось стихийное восстание: солдаты 2-го крепостного пехотного батальона предъявили офицерам свои требования, а затем устроили демонстрацию. К вечеру 52 солдата были арестованы. Матросы и солдаты попытались освободить их. При столкновении с конвоем один из матросов был убит, несколько ранено. Когда весть об этом облетела гарнизон, восстали матросы 4-го и 7-го флотских экипажей, а также учебно-минный и учебно-артиллерийский отряды. До конца дня к восставшим присоединились матросы двенадцати флотских экипажей (из двадцати), а также солдаты крепостной артиллерии. Всего в восстании участвовали около трех тысяч матросов и полутора тысяч солдат (соответственно 25 и 20 процентов их общей численности). К вечеру 26 октября Кронштадт был фактически в руках восставших. В обстановке безвластия начались погромы винных складов, магазинов и жилых домов. 27 октября из Санкт-Петербурга и Ораниенбаума прибыли правительственные войска. Утром 28 октября к Кронштадту подошли военные корабли со специально подобранными командами. В городе было объявлено военное положение, матросы и солдаты разоружены, восстание жестко подавлено. С обеих сторон были убитые и раненые. Около трех тысяч участников восстания были арестованы, и им угрожали военно-полевой суд и суровые наказания^[234].

Иоанн Кронштадтский волей обстоятельств оказался «внутри» революции. Вечером 26 октября некоторые из морских офицеров были у него, просили благословения и молитв и, что легко допустимо, поведали батюшке свои опасения относительно ближайшего будущего. Перед утреней, между четырьмя и пятью часами 27 октября, Иоанн в сопровождении ключаря собора А. П. Попова пешком пришел к коменданту крепости, генералу Т. М. Беляеву (проехать по улицам в экипаже было невозможно), и просил его разрешить служение молебна в Андреевском соборе по поводу переживаемых событий, на что и получил разрешение.

От коменданта он отправился в собор служить утреню и литургию. Рассказывают, что по пути в собор на улице можно было видеть трупы убитых, а кое-где раздавались выстрелы. Отслужив литургию, Иоанн около девяти часов утра ездил на Песочную улицу, в район морской Богоявленской церкви. А в двенадцатом часу дня Иоанн Кронштадтский на обыкновенном извозчике приехал на пристань и затем на пароходе уехал из Кронштадта и через Лисий Нос добрался в Петроград. Он уехал, хотя в городе уже «наводился порядок» правительственными войсками и шли массовые аресты, и в принципе ему ничего уже не угрожало. Около часа дня в отсутствие своего настоятеля в Андреевском соборе отслужен был молебен.

Временно Иоанн остановился в Иоанновском монастыре. Об этом мы узнаём из его письма игуменье Таисии: «В Кронштадте у нас сущая беда: морские и артиллерийские войска громят и поджигают дома, грабят магазины, лавки, убивают кого попало. Ужас берет не только видеть, а и говорить о происходящем»^[235]. Лишь 31 октября вернулся Иоанн в Кронштадт. У него не было сомнений в том, что «крамольники, убийцы и поджигатели» подлежат осуждению и светскими, и духовными властями. Виновниками же всего происходившего в Кронштадте и в России он считал евреев, подкупивших хулиганов, чтобы убивать, грабить, изводить пожарами русских людей^[236].

Понятно, что Иоанн никак не мог сочувствовать и каким-либо образом положительно отозваться на те письменные обращения «гражданок земли Российской», что поступали в его адрес и содержали мольбу «своим влиянием на Батюшку-Царя» постараться спасти «обезумевших, страдальцев, наших матросов и солдат» от рук палачей — своих же братьев^[237].

События в Кронштадте и поведение Иоанна оказались в центре внимания общества: одни его резко осуждали за «бегство» от паствы, другие — приветствовали за выступления против «смуты». Об ожесточенности полемики может свидетельствовать одна из публикаций в «Архангельских епархиальных ведомостях», где со ссылкой на газету «Колокол» сообщалось: «Большинство из органов нашей печати вот уже несколько месяцев, изо дня в день изощряют свое остроумие, чтобы пригвоздить к позорному столбу, убить авторитет того, кого еще накануне они же превозносили один перед другим, подхватывая, так сказать, каждое его слово, каждый шаг. Объектом такого злоречия нашей печати на сей раз, к сожалению, служит высокочтимое русским народом имя маститого кронштадтского пастыря о. Иоанна». Отца Иоанна обвиняли в бегстве из Кронштадта во время восстания матросов, а также в том, что глашатаями его слова были кронштадтские босяки. Сообщалось, что большая часть русского народа перестала видеть в отце Иоанне праведника, в результате чего поток щедрых пожертвований из глухой провинции почти совершенно прекратился^[238].

Сам Иоанн кронштадтские события воспринимал как впрямую вытекавшие из подписанного императором Манифеста от 17 октября. Надо сказать, что в этом он был един со всеми теми правомонархическими организациями, которые в публичных и личных обращениях к царю открыто выражали неприятие манифеста.

Однако официальная позиция православной церкви была иной. 4 ноября 1905 года Синод в полном составе посетил императора Николая II в Царском Селе. Первоприсутствующий член Синода митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) преподнес царю икону Спасителя и в своем слове подтвердил, что Церковь видит в манифесте «залог плодоносного расцвета жизненных сил народа русского», и выразил надежду, что «Господь… поможет всем верным подданным… приять в разумном спокойствии дарованные блага и отвратит от них дух своеволия и мятежа, разрушающий всякую свободу». В ответном слове Николай дал понять, что он связывает вполне определенные надежды с духовенством и особенно с сельским, которое проявит «старание к водворению среди своей паствы мира и тишины и к исполнению каждым лежащих на нем обязанностей, без чего… невозможно никакое плодотворное развитие жизненных сил нашей Родины»^[239].