Иосиф и Фёдор

Несомненно, Гоппе был мужественный человек, но ни разу я не слышал от него ни одной крамольной мысли. Был со всем согласен? Вряд ли. Не хотел раскрываться перед нами? Возможно. Не мне судить этих людей. И не они были причиной царившего в ЛИТО духа конформизма. Все хотели печататься.

Как-то Верховский написал стихотворение, в котором слепой “стоит и кончиками пальцев ощущает неба синеву”. Эта строчка очень понравилась многим, в том числе, Бродскому: слепой ощущает цвет. А вскоре появилось в печати стихотворение Верховского, где уже памятник Ленину, чуткий ко всему на свете, кончиками пальцев ощущал синеву неба. Получалось, что памятник обладал сверхспособностями, и это делало его пугающим. Зато он прокладывал дорогу другим стихам того же автора. Тащил их за собой, как паровозик.

“Паровозики” использовали многие. Даже горячо любимая мною поэтесса (не буду называть имени), чтобы опубликовать стихи в журнале “Юность”, предварила их лирическим опусом, в котором поведала, как в минуту душевной невзгоды она идет за советом не к любимой подруге, а к застывшему на вечной стоянке крейсеру “Аврора”. Такие были времена.

А работа в ЛИТО газеты “Смена” строилась так: члены ЛИТО по очереди проходили процедуру обсуждения своих творений, причем некоторые ждали своей очереди по году и могли не дождаться. Начиналось обсуждение с чтения автором своих стихов (прозаиков у нас почти не было, о драматургах и не говорю), затем слово брали оппоненты (это те, кто знакомился с обсуждаемыми стихами заранее; их, как правило, было двое), а дальше выступали все, кто хотел, после чего автору предоставлялось последнее слово. Подводил итог обсуждению руководитель, каждый раз стараясь сказать что-то умное и неожиданное. Это иногда получалось, иногда нет. Если стихи слабые, то и говорить было не о чем. Впрочем, совсем уж слабые стихи на обсуждение старались не пропускать.

Я своего первого обсуждения дождался примерно через полгода после вступления в ЛИТО. Особого успеха не снискал, но всех рассмешил коротеньким стихотворением:

Когда подходит любви предел,

Люди по-разному лгут:

Английский лорд говорит: “Верри вел”,

Немец буркает: “Гут”.

Мне эта мысль не казалась пошла,

И, верен природе своей,

Когда от меня ты совсем ушла,

Сказал я: “О зухен вэй”.

Молодой поэт Дмитрий Минин под улыбки присутствующих сказал тогда, что стихотворение ему очень понравилось, он увидел в нем глубокий интернациональный смысл, и ему пришлась по душе хорошая позиция автора. Зато незабвенный Сергей Александрович Кобысов усмотрел в моем опусе идеологическую диверсию.

После обсуждения ко мне подошел Бродский и вернул странички с моими стихами.

– Не так уж много здесь образов, – сказал он, испытывая, как мне показалось, неловкость. Сказал и исчез.

Воспитанный наставлениями Наймана и Бобышева (с которыми Бродский еще не был знаком), я не раз говорил ему, что в стихотворении главное – художественный образ. Как раз этой самой образности ему в моих стихах и не хватило. Он ожидал от меня большего. Но все же, когда пришел его час, он попросил меня стать одним из его оппонентов. Кто был вторым, я не помню.

Обсуждение стихов Бродского прошло спокойно: больше хвалили, чем ругали, хотя честно могу сказать: его стихи были лучше, чем у других. Не зря же от всего, что я полтора года еженедельно слушал в редакции “Смены”, в голове у меня застряли только его строчки и больше ничьи. Например: “В такую ночь ворочаться в постели приятней, чем стоять на пьедестале”. Это он о памятнике Пушкину. Или: “Время, оно уходит, раны оно не лечит”. Это в девятнадцать-то лет.

После обсуждения произошел забавный эпизод. Я подошел к Бродскому в коридоре, чтобы вернуть странички с его стихами. Бродский странно взглянул на меня, видно, еще не отошел от обсуждения.

– Оставь себе. У меня много таких копий, – сказал он тоном человека, делающего царский подарок.

“Нужны мне твои стихи”, – подумал я, но стихи у себя оставил.

Эти стихи пролежали у меня в столе много лет, но однажды, когда Бродский уже давно жил за границей, ко мне зашел молодой композитор и пожаловался, что нет подходящих текстов для песен.

– Если ты справишься со стихами Бродского, то флаг тебе в руки. Но учти, с возвратом, – сказал я и отдал ему странички, подаренные мне Бродским.

Песен на стихи Бродского юный композитор не написал и стихи не отдал. На просьбу их вернуть нагло заявил:

– У меня их нет.

“Какой же я дурак! Отдал ранние стихи Бродского первому встречному. Может, их копии в природе не существует”, – печалился я и успокоился только, когда узнал, что все эти стихи сохранились в рукописном варианте и, возможно, когда-нибудь войдут в академическое собрание его сочинений.

А в тот вечер, когда обсуждались ранние стихи Бродского, на улицу мы вышли вместе с моим сокурсником Федей. Он часто захаживал в редакцию “Смены” вместе со мной. Некоторое время мы шли молча, а потом Федя сказал:

– Я думаю, если Ося не изменит себе и звезды сложатся, как надо, он станет большим поэтом. Он очень талантлив.

Я про себя возмутился: “Как это Бродский будет большим поэтом? А я?”

Но Федя продолжал:

– А стихотворение “Художник” будут в школе учить наизусть. Вот увидишь.

– И скоро начнут? – съязвил я.

– Скоро. Лет через пятнадцать, – сказал Федя уверенно.

Я усмехнулся про себя. Какой из Бродского классик? Вот, например, блистательный Лермонтов или роскошный Блок, о Пушкине и не говорю, все они с детства даже внешне были похожи на гениев. А тут худенький, бедно одетый, да к тому же еще рыжий мальчик. Нет, Федя явно погорячился. И все же слова Феди, сказанные задолго до пришедшей к Бродскому известности, подтвердились. Правда, только наполовину. Бродский действительно вошел в школьную программу, но стихотворение “Художник” в школе не проходят. И, по-моему, зря.

Однажды Герман Борисович предложил Бродскому, мне и еще кому-то помочь провести одну из литературных консультаций, на которые раз в неделю стекались начинающие авторы со всего города. Мы должны были оценить их труд, отсечь бездарностей, а людей способных (предполагалось, что их будет немного) пригласить в ЛИТО. Я и сам попал в ЛИТО таким образом. В назначенное время мы пришли в редакцию и начали прием. Я честно изучал ерунду, которую мне показывали, и ни одного таланта не обнаружил. Зато Бродский сразу нашел гения, притащил его к Герману Борисовичу, и началась дискуссия. Когда все наши клиенты, включая открытого Бродским гения, ушли, дискуссия продолжилась.

– Пойми, Ося, – говорил Герман Борисович, – сейчас, когда идет такая борьба с пьянством, нельзя поощрять рассказ, где главный герой – пьяница. Пусть напишет другой рассказ и приходит.

– Да не придет он сюда больше, – горевал Бродский.

– Это его дело. А мне, Ося, домой пора, – заключил Герман Борисович, но Бродский продолжал наскакивать на него. Никогда больше я не видел, чтобы один автор был в таком отчаянии из-за несправедливости к другому автору.

Впрочем, Бродский тоже мог быть несправедлив. В то время в БДТ с огромным успехом шла пьеса Володина “Пять вечеров”, и я с разрешения Германа Борисовича пригласил его к нам в ЛИТО. Он пришел, но лучше бы я его не приглашал. То есть вроде бы все шло неплохо. Александр Моисеевич, как всегда, баловал неожиданными репризами, вроде: “Я выбрал для себя драматургию, а не прозу потому, что плохо живопишу”. Так он почему-то считал. Позже я познакомился с его прозой, и она оказалась чудесной.

Потом он перешел на любимую тему о том, что все самое интересное в его пьесах подсмотрено в жизни.

– Вы можете придумать интересно, талантливо, но точнее и интересней того, что в жизни, все равно не придумаете. Даже не пытайтесь, – убеждал он и привел для примера пару подслушанных им в жизни реплик из спектакля “Пять вечеров”: “А я решила покраситься, никогда еще брюнеткой не была” и “Эх, в Индию бы тебе. Там на одну женщину полторы мужчины приходится. Хоть половинка бы тебе досталась”.