Иосиф Сталин. Гибель богов

– А почему стреляет, если он мертв?

– Не знаю. Но вижу, что стреляет.

– Вы, как я помню, предсказали гибель Гитлера?

– Да. Я сделал это. И указал даже год. Все было напечатано в польских газетах.

– И давно вы предсказали?

– В тридцатых годах.

Наступила тишина.

– И все-таки как вы это делаете?

– Многоуважаемый товарищ Лаврентий Павлович Берия! Вы меня об этом уже спрашивали. Это то же самое, как просить композитора объяснить, почему у него в голове звучит музыка. Я ничего не могу объяснить. Я могу только объявлять то, что слышу… или вижу.

Опять помолчали.

– Мне сказали, что у вас бытовые сложности с квартирой. Поможем.

– Очень обяжете. Комнатка у меня совсем небольшая.

– Напишите сейчас заявление на мое имя…

– Пошли бериевские глупости… – усмехнулся Коба и отправился в ванную.

Он был там, когда все случилось… Если бы он знал, что пропустил!

– И заодно, – продолжил Берия после долгой паузы, – напишите мне… – Он замолчал.

Я хорошо знал Мессинга и представлял, как он улыбнулся привычной вежливой улыбкой. И его голос после того, как он это написал и, видимо, отдал Берии. И шепот Берии:

– А я?..

Мессинг спокойно:

– Вы в это время еще будете жить.

Берия торопливо:

– Завтра вы сможете въехать в квартиру.

Именно в этот момент из ванной вернулся Коба.

Я приготовился рассказать ему, как Берия допытывался о его смерти. Я ненавидел негодяя, который выбил мне зубы, но… Но не рассказал. Пожалел Мессинга? Нет, просто уже тогда понял: Берия мне пригодится.

Коба с усмешкой спросил:

– Наверное, пугал товарища жида?

– Да нет.

– Странно. Большой Мингрел у нас товарищ Малюта Скуратов. – Коба прыснул в усы. – Он не выносит тех, кто его не боится. Может, потому что сам… очень боится. – Опять засмеялся. – Вот наш писатель граф Алексей Толстой его не боялся, знал, что товарищ Сталин его в обиду не даст. Рабоче-крестьянский «красный» граф! И поместье товарищ Сталин дал ему под Москвой… оно не только на графское – на царское потянет. Огромное у него было тело, жирен. Толстый Толстой, щеки висели по плечам. И матерщинник был великий. Он весь Петрухин (Петра I) большой матерный загиб в триста шестьдесят матерных слов мне повторил без запинки. И вот однажды Лаврентий решил меня разочаровать в графе. Положил мне на стол оперативное донесение – речи пьяного «красного» графа, когда тот лежал на бляди, подосланной Лаврентием. Ебучий был граф… Академик, депутат, лауреат – сколько почета ему дали! А он откровенничает с блядью: «Я, – говорит, – хочу одного: хорошо жить. Но для этого надо писать то, что хочет Усатый…» – Так он товарища Сталина, который ему все дал. – «И я, – говорит, – пишу. Закончил Петра Великого, когда наш Усатый пересмотрел историю. Петр стал у него великий пролетарский царь! Черт с ним, все переписал». После чего граф сообщил бляди, будто ему душно у нас! Мол, Усатый не понимает, что без свободы нет литературы… И пошел, и пошел… Прорвало контру! Лаврентий смотрел, как я читаю донос, и ждал! Обожает, когда любимцы товарища Сталина сволочью оказываются. Любит вынимать людей из моего сердца. И тут товарищ Сталин спросил мудака Лаврентия: «Как думаешь реагировать?» И конечно, Мингрел сморозил глупость: «Думаю, с Толстым расстанемся». «Это как же, говорю, великого писателя, автора нужных нам произведений – в расход? Сколько лет его кормили, а теперь все произведения под нож? Отдать задаром такое идеологическое оружие?» Наконец глупец правильно меня понял. И говорит: «А не провокаторша ли осведомительница?» «Правильно, Лаврентий. Уж не хочет ли она попросту выбить из наших рядов знаменитого писателя, который, как я слышал, очень болен?» Далее все было правильно. Блядь расстреляли. А «красный» граф… быстро умер, оказалось, вправду был очень болен. – Коба посмотрел на меня желтыми глазами и добавил: – Товарищ Сталин очень не любит неискренних людей, не забывай, Фудзи… Поедешь к Берии. Все, что он скажет, доложишь… Впрочем, подожди. Может, еще что-нибудь узнаем.

И позвонил по домофону:

– Саркисова.

Старательно грохоча сапогами, вошел человек в полковничьих погонах – Саркисов.

– Товарищ Сталин, начальник охраны члена Политбюро товарища Берии Лаврентия Павловича полковник Саркисов по вашему приказанию прибыл!

– Ну что ж вы все тянетесь бравым солдатом Швейком! Докладывай, что у вас нового.

– Порученец товарища Берии Левон Нодия ездил вчера по улицам, высматривал девушек. И высмотрел известную актрису – товарища…

Коба прервал:

– Куда летишь? Чего торопишься! Ее имя напишешь мне на бумажке.

– Слушаюсь, товарищ Сталин.

– Учись охранять честь советской женщины. Что дальше было?

– Он привез ее в особняк товарища Берии.

– Дальше.

– Товарищ Берия был у вас в гостях. И вошел к ней только на рассвете, когда вернулся.

– Ну, дальше, не стесняйся.

– Она лежала в кровати, спала. Товарищ Берия сел на кровать, разбудил ее и спросил, как она оценивает международное положение? Она засмеялась. Но потом сказала: «Мир будет сохранен и упрочен, если народы мира возьмут дело в свои руки…» Ваши замечательные слова повторила.

Это были слова Кобы из его интервью, опубликованном в «Правде». Они висели теперь на домах и в парках по всей стране. «Считаете ли новую мировую войну неизбежной?» – спросил Кобу корреспондент. Точнее, Коба спросил сам себя, потому что он всегда сам писал вопросы к себе. И сам ответил: «Нет. По крайней мере в настоящее время ее нельзя считать неизбежной. Мир будет сохранен и упрочен, если народы возьмут дело мира в свои руки и будут отстаивать его до конца…» Я, глупец, не понимал тогда, почему Коба заговорил о войне. Страшный Коба. Великий Коба…

– После чего она сбросила с себя одеяло, – добавил Саркисов и замолчал.

– Ну? – поторопил Коба брезгливо.

– Ничего! Товарищ Берия поглядел на нее и поинтересовался, как она живет в бытовом плане. Оказалось, живет в коммуналке. Товарищ Берия Лаврентий Павлович пообещал ей дать отдельную квартиру, еще немного посидел и ушел.

– А не врешь ли ты, Саркисов?

– Никак нет. В последнее время это часто бывает. Не то что раньше. Я составил список прежних дел товарища Берии. Здесь двадцать пять девушек, с которыми он жил. Указаны все его незаконные дети. Но теперь он…

– Кто у него был сегодня, кроме этой бляди?

– Товарищ Мессинг сейчас у него. Товарищ Берия думает у него спросить, настоящий ли у нас труп товарища, то есть… Гитлера.

Коба засмеялся:

– Пошел вон… Твой Мингрел попросил тебе орден. Наградим за глупость.

Когда Саркисов вышел, он сказал:

– Не хитрит ли Лаврентий с этим трупом? Поезжай к нему на Лубянку, посмотри на эти останки. И понюхай воздух. Оттуда уже можешь домой. Сколько тебя дома не было?

– Почти год.

– А мне кажется, что ты уехал вчера. Как же быстро у нас, стариков, несется время.

Я вошел в кабинет Берии. В третий раз в жизни. В первый раз в этом кабинете он выбил мне зубы. Во второй раз меня здесь освобождали. Это был третий…

Помню, в углу комнаты стоял столик. На столике, на стеклянной подставке, лежали три предмета. Обгоревшие челюсти Гитлера и Евы Браун и кусок кости – крышка черепа Гитлера с пулевым отверстием. На стуле висел кусок материи со светло-коричневым пятном когда-то запекшейся крови.

В центре кабинета старый еврей-портной с мелком в руке примерял Берии костюм. Берия стоял в голубых кальсонах и пиджаке. В руках у него были бумаги. Чуть поодаль на стуле расположился огромный детина в форме полковника СМЕРШ, и тоже с бумагами в руках.

– Не мешковат? – спросил Берия портного, просматривая бумаги.

– Элегантный. Будете носить и меня хорошо вспоминать, – ответил портной, рисуя мелком на пиджаке. И пропел: – «Шик-блеск, супер элеган на пустой карман…»

Костюм Берии явно нравился. И вправду было в этой мешковатости что-то элегантное, английское.