Ипц

И следы самые свежие. Не больше часу тому назад прошли. Мы сначала подумали, что это охотники хозяина завалили и волокут к заимке. Но какой же охотник будет целого медведя волочить. Он освежует его, в мешки увяжет и на спине понесет, а не волоком. Да и крови на снегу не было. Побежали мы тогда по этому следу, вскоре догнали. Это были они. Те, кого мы искали. Вид у них был страшный. Бороды до пояса, тощие, грязные, оборванные. Руки распухшие — обмороженные. Двое идут, а третьего волокут на носилках. Сложили несколько еловых веток, связали их ремнями, положили на них своего больного. Разозлились мы тогда страшно. Как это два с половиной человека, слабых, изголодавшихся, дурачили нас в течение месяца с лишним. Окружили мы их и идем рядом — момент выжидаем. Они нас пока не видят. У каждого из них за плечами винтовка. Даже больной лежит с ней в обнимку. Тут дорога в гору пошла. Взобрались они на эту маленькую сопку — и дух вон. Присели отдохнуть. Вот тут-то мы, молодцы, и выскочили.

«Руки вверх!» Они на нас посмотрели и только отвернулись. А один склонился над больным и тихо ему говорит: «Не беспокойтесь, господин капитан, — это они». Потом один из них попросил у меня закурить. А мы стоим, винтовками в них уставились…

«Неужели так трудно дать нам табаку?» — опять спросил он. Ну, я свернул ему. Протянул спички, а сам чувствую, что товарищи осуждают меня. Молодой был, чувствительный. Разоружили мы их. Привезли мы их в угрозыск. Капитану ногу вправили и гипс наложили. Привели его ко мне на допрос. Остались мы с ним вдвоем.

Меньшиков налил себе «Семигорской». Кузьма соображал, зачем это ему рассказывают.

— Слушай дальше, — сказал Меньшиков. — Сидит он передо мной — высокий, красивый, подтянутый. Лицо какое-то одухотворенное. Когда он побриться и вымыться успел, я до сих пор не знаю. Вся грудь в крестах. Глаза на меня не то что с испугом, а вроде с сожалением смотрят. Как на больного, которому уже ничем нельзя помочь. Я даже как-то растерялся. Потом достал бумагу, и допрос пошел своим заведенным ранее чередом:

— Фамилия?

— Казаков.

— Имя-отчество?

— Михаил Николаевич.

— Воинское звание?

— Штабс-капитан.

— Где служили?

— В генштабе Верховного правителя адмирала Колчака.

«Ого, — думаю. — Крупная птица». А сам спрашиваю:

— Чем занимались после разгрома белогвардейской контрреволюционной армии Колчака?

— Выживал…

Тут он на меня посмотрел с легкой усмешкой и добавил:

— Пытался уйти за границу. Как видите, не вышло… Часть государственной казны (золото и драгоценности), которую мне было поручено переправить за границу, я, к величайшему моему стыду, утопил в реке.

— И много там было? — спросил я. И прозвучало это с таким детским любопытством, что до сих пор стыдно.

Он посмотрел на меня с нескрываемым презрением и сказал небрежно, словно речь шла о пригоршне гороха.

— Что-то около двух миллионов…

— В каком месте они затонули?

— Неужели вы думаете, юноша, что, если б эти деньги можно было достать, я бы сейчас беседовал с вами в этом уютном заведении…

— Это не заведение! Это губернский уголовный розыск! — закричал я. — И попрошу уважать!..

— Ах! Простите… Честь мундира. Я понимаю. — И, видя, что я аж с лица спал, добавил с достоинством: — Я вполне серьезно. Прошу меня извинить. — Произнес он это, подлец, прямо по-рыцарски.

Я успокоился, а он показал на карте речку, в которую канули драгоценности. Тут, действительно, ничего не поделаешь. Речка горная, и отволокла она уже этот чемоданчик верст на пять, если не дальше.

— За что кресты имеете? — спросил я. — За штабные подвиги?

Тут он оскорбился.

— В штабе я по состоянию здоровья, а кресты еще с германской, в которую я три года вшей кормил, пока вы, господа большевики, вместо того чтобы спасать обескровленное отечество наше, продавали его евреям и интеллигентам… — Дальше он что-то шибко красивое завернул. Уж что, точно не помню. Только я тоже не растерялся, и пошел у нас разговор очень разноцветный, но вполне содержательный. Опомнился я, когда уткнул ему наган в подбородок и приподнял на левой руке за гимнастерку. Сила у меня в ту пору была невероятная. А он улыбается мне в глаза.

— Великолепно! Браво! Еще секунда, и одним врагом революции будет меньше. Уверяю вас, что в свое время я именно так и поступил бы. Притом я считал бы, что выполняю свой долг перед отечеством, перед своей драгоценной родиной.

Я отпустил и посадил его. Застегнул кобуру. Гляжу на него — на лице ни кровинки, но спокоен необыкновенно и красив в своем величавом спокойствии, как бог, как герой. Даже завидно стало. А он продолжает философским голосом:

— И ведь что любопытно: убейте вы сейчас меня, вы тоже считали бы, что выполнили свой долг перед родиной. Мы воевали за отечество и на германской и на гражданской — и вы тоже за отечество. Да вы, кажется, еще и за правду?

— И за правду, — сказал я, — и за Отечество. И вы это сами хорошо знаете. Только за другое Отечество и за другую правду.

— Вот тоже любопытно. У нас была правда, и у вас была правда. Значит, выходит, что их две?

— Выходит, что так, — разозлился я.

— А почему вы не думаете, что объявится новый пророк и скажет: «Давайте начинать все сначала. Я нашел третью правду»?

Тут я его точно чуть не пристукнул. Не знаю, как удержался. Потом выяснилось, что он не знал о кончине нашего Ленина. О нашем непомерном, вечном горе и утрате. Только это и спасло ему жизнь. Он опять извинился и сказал, что «ушел еще один великий человек».

Потом я его и спрашиваю:

— А почему вы не присоединились к одной из многочисленных банд?

— Я с мирным населением, с женщинами и детьми не воюю. Я не бандит и не убийца, я — солдат. Я видел смерть и готов ее принять, но только от руки противника, достойного меня.

— А считаете ли вы меня достойным противником? — съязвил я.

Он спокойно посмотрел на меня. Попросил закурить. Потом, не опуская глаз, ответил мне:

— Человек не всегда может располагать своей жизнью и смертью. Можно быть запоротым дикой свиньей.

«Вот ведь наглец», — подумал, но сдержался, а он продолжил:

— Не надо меня пугать, юноша. Меня давно уже не мучает вопрос: «Быть или не быть?» Добьетесь вы только того, что мы потеряем друг в друге забавных собеседников. Я просто перестану отвечать на ваши вопросы, и многочисленные тайники «вражеской» души для вас так и останутся темными.

— Это я из любопытства, — сказал я. — А пугать вас никто не собирается.

— Благодарю вас.

— А почему же вы не пришли к нам, раз уж вы закончили воевать? Почему вы бегали от нас?

— Честное слово, по инерции.

— Ну и катились бы по инерции за границу… Правда, это не так-то просто. Вот теперь придется вам отвечать по всей строгости революционного закона.

— Я готов.

— Вижу. А что дальше-то делать собираетесь?

— Сидеть, по всей вероятности.

— А если мы вас отпустим? — ' спросил я.

Спросил просто так, не задумываясь особенно над тем, почему меня это интересует. А он как-то весь подтянулся, вскинул на меня быстрый испытующий взгляд. Что это, мол, я?.. Шучу или как? Потом ответил якобы шуткой: