Ипостась

Богиня Кали освобождала своих адептов от бренного тела, от помыслов глупого «я», соединяя сознание с Брахманом. Умереть за богиню было привилегией каждого тхага, и Шанкару выпал шанс слиться с Абсолютом, достичь наивысшего блаженства. Только...

Только он испугался. Он предал Кали, предал свои идеалы и своих соплеменников. Как румаль снова появился в руках, Шанкар помнил плохо. Как будто сам прыгнул в ладони, закручиваясь в тугой крепкий жгут.

Первым Шанкар освободил Раджеша. Опытный джемадар не успел даже понять, что происходит, когда ловкие руки нового бхутота затянули петлю на его шее. А потом пальцы Шанкара повернули жгут особым образом, помогая сознанию джемадара мгновенно отправиться на суд Кали.

Оставшихся четверых Десай задушил поодиночке. Они ничего не подозревали, не ждали предательства и покидали этот мир быстро и спокойно. Лишь последний – Наваль – пытался вырваться, но Раджеш не ошибся, назначив бхутотом Шанкара: движения молодого человека были быстры и точны, Наваль присоединился к товарищам спустя минуту.

А теперь Шанкар бежал. Куда угодно, лишь бы больше никогда не встречаться с тхагами. Он не желал разделять судьбу жертв Игр во имя богини Кали, он утратил веру, усомнился, испугавшись смерти. Он понимал, что умрет только оболочка, человек по имени Шанкар Десай, что мир неизменен, что нет никакого Шанкара, а есть только дух Брахмана и его ипостаси, и аватары его ипостасей, и порождения аватар. Но он испугался. Он усомнился.

Потому что вот этот, набитый людьми вагон был слишком уж настоящим, он не казался порождением воображения духа, мимолетной мыслью Брахмы, явлением замысла Вишну. Потому что сам Шанкар, мокрый от пота и дрожащий от боли в животе, все чувствовал, он видел мир, как Шанкар Десай. И не хотел умирать.

Боли в животе появились сразу после того, как он убежал в лес, оставив тела убитых им тхагов гнить на заваленном мусором полу разрушенного здания. Шанкар лишь засыпал их каким-то хламом, кучи которого громоздились по всему коридору. Он не выполнил ритуал до конца, не открыв товарищам путь к богине, и поплатился за это.

Его вырвало несколько раз, а потом появились боли. Его лихорадило, но не сильно. Через несколько дней на ладонях появились ранки, которые никак не желали заживать. Глаза слезились от сильной рези, солнце, казалось, разъедало их своими лучами. Шанкар случайно заметил собственное отражение на вокзале, где он садился в поезд. Человек, отразившийся в мутном зеркале, имел откровенно больной вид: ввалившиеся щеки, красные, истекающие какой-то слизью глаза, покрытые язвами, словно расчесанные, руки. И грязная, рваная одежда, которую погнушались бы надеть и бомжи.

Поезд начал замедлять ход, потом резко дернул и остановился совсем. Шанкар почувствовал, что силы оставили его, сфинктеры расслабились, и из молодого человека потекло двумя потоками. Люди, сидевшие рядом с Десайем, отпрянули в сторону, но при той плотности, с которой был заполнен вагон, отодвинуться получилось всего чуть, и досталось многим.

– Ты совсем ошалел, что ли?! – заорал на него крупный мужчина, в почти белую ткань дхоти [17] которого быстро впитывалась красно-бурая блевотина Шанкара. Для придания словам большей значимости пострадавший отвесил парню оплеуху. Сила удара была невелика, так как не хватало места для замаха.

17

Дхоти – традиционная мужская одежда в Индии. Представляет собой прямоугольный кусок ткани, обернутый вокруг бедер с пропущенным между ног углом.

Спокойно, этот мужчина прав. Никто не должен узнать, что ты бхутот.

Шелковый платок, чудом оставшийся чистым, все быстрее скользил между пальцами. Взгляд Шанкара, плохо соображающего, что происходит, не сходил с толстой, украшенной несколькими складками шеи пострадавшего мужчины.

– Мальчику плохо, вы что, не видите? – вступился кто-то из коридора. Судя по голосу – женщина в годах. Ей, конечно, легко рассуждать, до нее, поди, еще и запах-то не дошел.

– Да он тут все уделал! – взревел мужчина.

Соседи Шанкара, кто молча, кто с визгом вскакивали со своих мест. Насколько это было возможно в тесноте вагона. Из-под молодого человека по изодранному винилу сиденья расплывалось грязно-бурое пятно, распространяющее столь сильный запах, что забить его не смогла даже исходная духота.

Воспользовавшись образовавшимся вокруг Шанкара относительно свободным пространством, тучный мужчина в испачканных дхоти схватил парня за шиворот и резким движением выдернул его с испачканного вагонного дивана.

Убери румаль! Не давай волю рукам!

Шанкар мог бы задушить этого мужчину в считаные секунды. Он знал как, и ни сила, ни разница в весовой категории не дали бы обиженному пассажиру никакой форы. Но Шанкар не мог, он больше не бхутот. Он даже не тхаг.

Тащить Шанкара далеко мужчина не стал. Да и не смог бы – по проходу до тамбура не добраться. Когда Десай пришел в себя, ободренный свежим ветерком, он уже был снаружи. Его выбросили в окно. Поезд, вздрогнул и, медленно набирая ход, продолжил путь. А через полминуты из окна, которое успело удалиться от Шанкара метров на сто, вылетел холщовый мешок, принадлежащий молодому человеку. Румаль Шанкар по-прежнему держал в руке, крепко сжав пальцы, чтобы не потерять последнее, что связывало его с прошлой жизнью.

Десай поднялся на ноги. Голова сильно кружилась, ноги норовили подогнуться. Но нужно идти. Он не знал, куда и для чего. Но надо же что-то делать, хотя бы выстирать одежду. А для этого надо найти воду.

Из мешка ничего не пропало. Все жалкие пожитки, оставшиеся от тяжелого путешествия, выпавшего на долю Шанкара, были на месте. И то, что он принес оттуда, тоже лежало там: плотный, замотанный целлофаном пакет и аккуратно свернутый в узел румаль Раджеша. Трудно сказать, зачем он забрал платок джемадара. Наверное, как сувенир.

От последней мысли Шанкара снова вырвало.

Глава 14

Корабельный колокол – анахронизм и дань традициям флота – бешено колотился, звеня что есть сил. Только слышно его не было. Как будто кто-то заботливый обернул латунный язык бархатом, чтобы назойливый звон не досаждал отдыхающей команде.

Отдыхать было некогда. Впору было отправиться к корабельному капеллану, перетереть насчет отпущения грехов и местечка получше на том свете. Одна беда – капеллан вместе со всеми метался по палубе, не понимая, за что хвататься и чем он может помочь.

Мичман Окоёмов, намертво вцепившийся в лесенку, ведущую на башню палубного орудия, широко открытыми глазами смотрел направо. В сторону океана. Там было на что посмотреть.

Матросы носились по вдруг ставшей мокрой и неуютной палубе, падали, матерясь, ломали руки и ноги, истошно вопя. Но звуков не было. Только мерный, пробирающий до самого нутра гул, несущийся оттуда, из океана. Из самого сердца волны.

Можно ли назвать волной водяной вал высотой... Окоёмов задумался, пытаясь понять, где заканчивается то, что он видел прямо сейчас собственными глазами. Если бы кто-то рассказал, что такое бывает, скорее всего, он не поверил бы. Но он видел вал сам, и, что хуже всего, его видела вся остальная команда. Иначе как объяснить тот кавардак, что творился на палубе? Надежды, что рассосется, что это всего лишь галлюцинация утомленного качкой воображения, не было никакой.