Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2
Шрифт:
Сознавая это, Кураев начинает апеллировать уже не только к религиозным, но и к культурным авторитетам: «Эти рассуждения Исаака Сирина отозвались потом в рассуждении старца Зосимы у Достоевского, который теми же словами рассуждает об аде».
Но герои Достоевского очень по-разному рассуждают об аде! Свидригайлов говорит о «комнатке, этак вроде деревенской бани», в которой «по всем углам одни пауки, и вот и вся вечность!» Можно, конечно, сказать, что Зосима положительный герой, а Свидригайлов — отрицательный. Но окончательная положительность и окончательная отрицательность героев бывает только у плохих писателей. А Достоевский — гений (кстати, поглощенный проблемой ада ничуть не меньше, чем Данте).
Кроме того, у отрицательного
Ну, и что, что он говорил об этом? Во-первых, наличие этого не исключает всего остального (в том числе и присутствующего у Данте). Во-вторых, наличие мук совести вряд ли может быть кем-то проблематизировано. Вопрос, скорее, в том, существуют ли только муки совести или другие муки наравне с данными. А в-третьих… в-третьих, муки совести — это в каком-то смысле раскаяние. Раскаяние немыслимо без способности любить. Значит, обитатели ада наделены всем сразу: и этой способностью любить, и чувством раскаяния. А раз так, то возникают, повторяю, дополнительные проблемы по части вечности адских мук. Если есть раскаяние, то почему бы, в конечном счете, не позволить раскаяться? Если есть любовь, то почему бы, в конечном счете, не дать ей реализоваться?
Продолжим внимательное прочтение текста Кураева: «Максим Исповедник, Иоанн Дамаскин — наиболее глубокие умы православных отцов — не увлекались идеей каких-нибудь клещей, пыток, огненных котлов со смолой и т. д. В православии не было своего Данте, который бы нарисовал такие картины и затем канонизировал бы их. Надо различать педагогические образы (на очень поздних фресках и иконах, начиная с 16 века) и богословие. И вот в богословии древними отцами понимается, что ад есть, прежде всего, мука совести».
Что мне здесь непонятно?
Во-первых, почему наши «фрески и иконы, начиная с 16 века», надо называть «очень поздними». Тогда и поэма Данте — поздняя! Если бытие и сознание хоть как-то связаны, то влияние татаро-монгольского ига на наше бытие нельзя не учитывать. Какую бы шкалу времен кто-то ни изобретал, избежать в ней деление на раннее, среднее, позднее средневековье, преренессанс, ренессанс никому не удавалось. Когда Русь находилась под Ордой, на Западе развивались средневековые университеты. С этой точки зрения, 16 век в России — это 14 век на Западе. То есть тот самый век, когда писал Данте.
Во-вторых, почему вопрос о различиях между освоением проблемы ада в западном и восточном христианстве надо сводить к художественным формам, в которых это освоение происходило. Общеизвестно, что наибольшее влияние на разный подход к указанной проблематике оказало наличие чистилища в западной христианской религиозной традиции и отсутствие чистилища в православии. Почему-то А. Кураев вообще об этом не говорит. И из моих последующих разбирательств будет ясно почему.
Что же касается осмысления ада православием, то острота этого осмысления была большей, а не меньшей, чем в католицизме. И это не могло быть иначе. Потому что отсутствие чистилища делало разрыв между адом и раем еще более кардинальным. Со всеми вытекающими проблемами. Проблемами осмысления ада, в первую очередь.
В-третьих, почему степенью телесной выпуклости и материалистической прорисованности образов ада надо измерять глубину и остроту связанных с ним религиозных переживаний? Телесная выпуклость и материалистическая прорисованность — вообще свойство Ренессанса, к которому и относился Данте. О чем речь? О том, что классический западный Ренессанс и то, что его питало, отсутствовали в России? Но это называется ломиться в открытую дверь. Зачем вообще проводить корреляцию между формами освоения некоей религиозной проблемы и наличием или отсутствием этой проблемы в религиозном сознании?
И, наконец, о том, что ад для православия — это ПРЕЖДЕ ВСЕГО муки совести…
ПРЕЖДЕ
ВСЕГО не значит ТОЛЬКО.Кроме того, как я уже показал, акцент на муках совести лишь обостряет проблему того, почему такие муки должны быть вечными.
Но должны ли они быть вечными?
Вот в чем проблема апокатастасиса. Одни, говорящие, что должны, — против апокатастасиса. Другие, говорящие, что не должны, — за. Кураев — за или против?
Из приведенных выше цитат это пока не ясно. Ясно лишь то, что он не хочет грубо расставлять в этом вопросе точки над «i» в отличие от своих «форумчан». Но это не значит, что у него нет более тонкой позиции, которая и острее, и точнее той, которую выражают «форумчане». А значит, ее выявление может быть для нас метафизически и политически существенным. Раз так, то продолжим цитирование Кураева: «В нашем веке уже о. Сергий Булгаков сказал так: «…душа будет вечно смотреться в череду дней, бездумно загубленных ею»».
Во-первых, о. Сергей Булгаков — отнюдь не канонический религиозный авторитет.
Во-вторых, он по-разному высказывался по поводу апокатастасиса. И приведение именно этого его высказывания весьма индикативно в плане выявления позиций А. Кураева.
Специфическим образом сославшись на С.Булгакова, Кураев сам начинает заниматься адографией. Определяя ад как место, обладающее следующими свойствами: «Невозможно ничего изменить. Человек поставил себя вне Бога. С Богом он жить не научился. Он не научился той радости, которую Бог хотел нам дать. Бог человеку хочет и может дать только одно — Самого Себя. Если человек не испытал этой духовной жажды и этой радости прикосновения к Богу при жизни, не научился этому радоваться здесь, ему это не будет в радость и там».
Опять речь идет о содержании адских мучений («место, в котором невозможно ничего изменить»), а не об их длительности. Вы живете в доме, в котором ничего нельзя изменить. Но дом-то этот когда-нибудь рухнет или нет? И в этом кураевском высказывании точки над «i» не расставлены. То есть, конечно же, из сказанного следует, что дом никогда не рухнет. Ибо смысла нет его рушить. Если его обитатель лишен способности любить, духовной жажды и прочего и если ои, не обретя эту способность при жизни, не может обрести ее впоследствии, то зачем рушить дом, в котором он обитает сообразно отсутствию этой способности?
Но я опять обращаю внимание на то, что Кураев выстраивает некую систему, избегая всяческой прямолинейности и однозначности. И чем больше знакомишься с тем, как он ее выстраивает, тем сильнее ощущаешь, что за этим избеганием стоит желание создать гибкие и эффективные средства разгрома концепции апокатастасиса. То, что в народе называется «мягко стелет, но жестко спать».
Кураев далее приводит бытовой пример, делающий его позицию несколько (но именно несколько!) более определенной: «Представьте, что вас приговорили бы к жуткой казни — заперли бы на месяц в консерватории. Если у вас перед этим воспитан музыкальный вкус, вы будете даже очень рады, что в течение месяца у вас будет возможность слушать замечательных мастеров. Но если вы воспитаны только на хард-роке, то вас ждет очень тяжелый месяц. Потому что это не тот хлеб, которым вы кормили свою душу. А беда в том, что любое другое, остальная «чернуха» — она исчезнет, растворится, будет сожжена, и останется только Бог. И Бог говорит — вот Я, прими Меня, разреши Мне быть в тебе. А мы говорим — ну в этом нам радости мало, нам бы другую радость, нам бы кто поллитра дал бы…»
Согласитесь, яркий, сочный образ. Согласно этому образу, Бог в итоге (после Конца Света то есть) создает мир без зла (без пол-литры, хард-рока, «чернухи» и прочего). И тогда адом становится для тех, кто хочет только зла, отсутствие оного. А также неспособность соединиться с предлагаемым Богом окончательным метафизическим благом (консерваторией, по Кураеву).
Но этот образ справедлив только для тех, кто АБСОЛЮТНО лишен мук совести, раскаяния, способности к любви. Между тем вначале говорилось, что именно из этих мук состоит ад у православных.