Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2

И что ответить? Какое место пребывания надо указать, как трансформировать теодицею? Стоп… Не будем забегать вперед. Установим, что противники апокатастасиса, заявляющие, что они-де, мол, постоянно встречают мысли, что адские муки вечны, и нигде не видят ни единой мысли сомнения в этом, рассверливают некое содержание, создают «дырку–2». Я уже сказал о том, как А. Кураев сооружает лично «дырку–1» в случае с Берешит. Здесь речь идет о «дырке–2», которую сооружают на его форуме, опираясь на его авторитет, на его тонкие отрицания апокатастасиса. Все это в совокупности порождает отрицания грубые, то бишь «дырку–2». Православный человек может не разбираться в тонкостях коллизии с Берешит. Его право. Больше или меньше Андрей Кураев занимался Бет (а значит, и Алеф) — это открытый вопрос. В конце концов, для него это факультатив.

А вот каппадокийские отцы вообще, и Григорий Нисский в том числе, — это основа основ. И сооружать вокруг этой темы «дырку–2» совершенно недопустимо.

Я понимаю, что тема апокатастасиса имеет далеко не только интеллектуальное измерение. Что эта тема вводится в оборот и конфессиональными конкурентами РПЦ (теми же адвентистами), и внутрисистемными оппонентами (школа оптимистического богословия). Это измерение мне чуждо, скучно, неинтересно… Но оно не может не привлекать внимания внутрицерковного человека, каковым является диакон Андрей Кураев. Может быть, по этой причине Андрей Вячеславович позволяет сооружать на своем форуме эту самую «дырку–2»… Впрочем, зачем искать оправданий там, где нет обвинений?

Если кто-то считает, что я упрекаю в чем-то Кураева и, тем более, осуждаю его, то этот кто-то глубочайшим образом заблуждается. Ни Кураев сам по себе, ни другие противники апокатастасиса не являются для меня оппонентами. Да и сам вопрос об апокатастасисе в его узком, внутрицерковном смысле, не является для меня особо притягательным. Притягательны же для меня два вопроса, к которым мы приблизились вплотную благодаря Андрею Вячеславовичу и его «форумчанам». За что я (как и за поддержку развития) Андрею Вячеславовичу искренне благодарен. (Говорю без всякой иронии.)

Первый вопрос — об Алефе. Каково бы ни было качество Времени божественного Творчества, речь все равно идет о Времени. Пусть это было особое, сакральное, Время, но ведь время! А если оно особое, то это еще интереснее! Может быть, Время Творчества — это всегда в каком-то смысле особое время? Итак, было особое время — Шестоднев. Но было и Развитие!

В течение этого особого Времени Творец последовательно обогащал Творение, наделяя его все новыми качествами. То есть Творение развивалось, двигалось в этом особом потоке времени, как и полагается развивающемуся (или развиваемому) объекту. От простого — к сложному. И это тоже очевидно. Более того — это тщательно описано в основополагающем и неизымаемом из религии Тексте. Но это еще не проблема Алефа, а лишь накопление фактов, позволяющих поднять такую проблему.

Проблема возникает, как только ставится вопрос о «развивателе». Не о субъекте (Творце), а о том, зачем он нечто стал развивать. Этот вопрос об источнике развития в самом Творце религиозно необязателен. Ну, захотелось Творцу — и он начал свою игру… Но для религиозного философа все не так просто. Если религиозный человек хоть чуть-чуть философ, он понимает, что источник развития — противоречие. С кем и чем вступил в противоречие Творец, начав движение от несуществующего Творения к Творению простому и продолжая движение от простого к сложному? Это не противоречие, создаваемое коллизией свободы воли («свобода воли — зло, к которому воля может уклониться, само уклонение — порожденное им повреждение — исправление поврежденного»).

Нет еще ни антропного начала, позволяющего осуществить этот принцип, ни повреждения, ни отпадения каких-либо сущностей, а развитие уже есть. Есть движение от простого к сложному, движение неслучайное, направленное.

В противоречии с кем и чем это движение осуществляется? В противоречии между Творцом и Алефом — тем, что «до». Но что же — до? Священный текст дает достаточно внятный ответ — «и тьма над бездною». Если Тьма над Бездной, то она — «до». Творец осуществляет развернутый во времени (сколь угодно особом, но времени) акт Творения, вступая в противоречие с Тьмой, в которую он, как остров в океан, втыкает свое Творение.

Конечно же, приведенный выше принцип описания акта божественного творчества не только не преобладает в монотеистической религиозной метафизике, но и не сосуществует на равных с другими принципами. Нужен культурологический, религиоведческий микроскоп для того, чтобы его разглядеть. Но это не значит, что такого принципа и реализуемого на его основе подхода вообще нет. Он есть. Со всеми вытекающими последствиями.

Да, христианина завораживает образ Христа — Бога-Сына, воплотившегося, страдающего, спасающего. На эмоциональном (а это крайне важно) уровне этот эмпатийный и суггестивный образ заслоняет и в чем-то вытесняет образ Бога-Отца. Из религии это переходит в культуру. Как максимум, образ Бога-Отца эмоционально запараллеливается с образом Бога-Сына (как страдает Отец, отдавая Сына во искупление).

Но для иудаизма Бог-Творец — это предмет всеобъемлющего, интеллектуального и эмоционального притяжения. И для ислама тоже. Но иудаизм, как никакая другая религия, сфокусирован на образе трагически творящего Бога. Есть несколько иудаистических школ, которые фокусируются на этом по-разному. Каббала — не единственная и не самая древняя.

Марксу, Фрейду и Эйнштейну эта традиция была не только хорошо известна. Но и внутренне созвучна (сколько бы они от нее ни дистанцировались). И это для нас крайне существенно! Ибо тогда есть не просто религиозная традиция, а традиция, сопрягаемая с, скажем так, пострелигиозными величайшими психологическими, социальными и физическими открытиями. А это уже серьезно. Скептик спросит, достаточно ли одной фразы священного текста «и тьма над бездною» для возникновения традиции? Но если оказалось достаточно того, что священный текст начат не с Алеф, а с Бет (а диакон Кураев сие «засвечивает» в публичной полемике), то уж целой фразы тем более хватает! Религиозные традиции основаны на очень пристальном вглядывании в микроскопические вариации священной текстуальности. Иногда вглядываются веками в такие микроскопические вариации, что поначалу и впрямь оторопь берет. А тут — целая фраза!

Второй вопрос — об аде после Второго пришествия, о вытекающих из его наличия (или невозможности его отсутствия, его обнуления) качествах спасенного бытия, о развитии «после» (не «до», а «после») окончательного спасения.

Если источник развития — борьба с повреждением, то после исправления повреждения развития не может быть. Именно это и привлекает внимание Маркса к — в целом абсолютно чуждой ему — истории метафизической религиозной мысли. Для Маркса остановка восхождения человечества после исправления повреждений немыслима! А за счет чего творение продолжает повышать качество, то есть развиваться?

Философски это возможно лишь в случае наличия неснятого противоречия. Внутреннего противоречия нет. Значит, должно быть внешнее. А почему бы не то же самое, что и в «коллизии с Алефом»? Бог, творя, находился в противоречии с Алефом, то есть Тьмой, которая над Бездной. Почему бы человеку и человечеству, являющимися для Маркса носителями высшей творческой функции, освободившись от повреждения, которое для Маркса является отчуждением, не продолжать развитие (развитие при коммунизме) за счет того же самого противоречия, которое побудило к развитию и Бога? Почему бы не перейти ему, этому человечеству, от истории к Сверх-, а не Пост-истории?

Вот что вдруг, читатель, я понял, ведя заочную полемику с Андреем Кураевым и его «форумчанами». И третья, марксистская, трасса светской метафизики стала для меня очевидной. Я вдруг увидел и эту трассу, и ее связь с другими трассами, и систему сложных сопряжений метафизики светской с метафизикой традиционной. Я увидел метафизическое будущее человечества. Увидел, как это будущее связано с проблемой развития. Увидел, как в дальнейшем будут складываться отношения между метафизическим «красным» и метафизическим «черным». Надеюсь, что и читатель тоже увидел все это вместе со мной. Я, со своей стороны, сделал все, чтобы читатель вместе со мной все это увидел. А может быть, увидел и что-то, чего я увидеть не смог.