Исчезающие люди. Стыд и внешний облик

В одном из самых очевидных снов в «Толковании сновидений», где проявляется эдипальный стыд, старый Брюкке вскрывает таз Фрейда, и при этом Фрейд ничего не чувствует [237] .

«Рассечение означало самоанализ, который я проводил в публикации данной книги о снах – процесс, который был настолько угнетающим для меня в реальности, что я откладывал печать законченной рукописи в течение более чем года. Затем появилось желание превозмочь данное чувство неприязни; поэтому получилось так, что я не испытывал неприятного чувства во сне» [238] .

237

Freud (1900–1901, vol. 4, p. 452ff).

238

Ibid., p. 477–478.

Нам остается только представить, что именно делал старый Брюкке, проводя операцию на этой части тела Фрейда, и мы могли бы ожидать, что Фрейд будет чувствовать некоторый дискомфорт. Однако Фрейд подчеркивает, что не было никакого «неприятного чувства». Вместо того чтобы символизировать унижение, сон становится исполнением желания стать знаменитым посредством написания книги о сновидениях. Страх разоблачения приписывается книге, а не ему как личности.

Кроме того, если кто-то считает ассоциативными порядок и соседство тем в «Толковании сновидений», имеет определенный смысл то, что сразу после особенно «разоблачающей» части «Смущающие сны о наготе» [239] следует глава под названием «Сны о смерти людей, которых любит сновидец» [240] . Принимая во внимание смерть отца Фрейда (и его чувства по отношению к нему, в первую очередь побудившие его написать книгу о сновидениях), принимая во внимание то, что мы можем рассматривать как чувство непризнанного эдипального стыда Фрейда по отношению к Флиссу, а также особое значение запретов на смотрение (что вскоре станет понятно), кажется важным, что именно в данной главе Фрейд впервые говорит об истории Эдипа, описывая ее с особой щепетильностью по отношению к вопросам стыда (и к тому, чего Эдип не мог видеть). Контекст, в котором Фрейд рассказывает историю Эдипа, еще раз подчеркивает и поддерживает важность моей идеи эдипального стыда.

239

Ibid., p. 242ff.

240

Ibid., p. 248ff.

Фрейд отмечает [241] , что за ночь до похорон отца он видел во сне нечто вроде печатного листка с предупреждением – «наподобие тех, что содержат надпись о запрете курения в зале ожидания железнодорожного вокзала», – на котором были написаны следующие слова: «Пожалуйста, закройте глаза» или «Пожалуйста, закройте глаз». Фрейд немедленно увидел здесь несколько значений: его просили не обращать внимания на смерть отца, а также закрыть глаза его покойному отцу, чтобы не «опозориться в глазах тех, кто присутствовал на похоронах» [242] . Здесь также существует еще одно очевидно эдипальное значение, которого не упоминает Фрейд: закрывание глаз его отца может означать «покончить с ним» и стыд того, что он хочет это сделать. Фрейд хочет избавиться от своего отца как от критика, и это похоже на то, как лилипуты хотели выколоть глаза Гулливеру, чтобы тот не видел, насколько они малы. Точно так же, как Фрейд переживал отцовское неприятие соперничества со стороны сына («Этот мальчик в итоге ничего не достигнет»), в своем сне он выражает неприятие соперничества со стороны отца (и профессоров), в то же самое время выражая страх эдипального поражения и стыда.

241

Ibid., p. 317.

242

Ibid., p. 318.

Немного далее в тексте, где говорится о наготе во снах как символическом проявлении эксгибиционизма, стыда и смущения, Фрейд замечает, что «смущение того, кто видит сон, и безразличие зрителей дают нам, если их сопоставить, своеобразное противоречие, которое так свойственно сновидениям» [243] . Для иллюстрации своей точки зрения он ссылается на «Новый наряд короля» Ганса Христиана Андерсена. Здесь очевидна еще одна ассоциация с приказом не смотреть. В данной истории, как пишет Фрейд, «два плута ткут для императора дорогое одеяние, а все наблюдатели, напуганные волшебной силой одеяния, притворяются, что не замечают наготы короля» [244] . Здесь присутствуют мошенники, зрители, а также нечто, чего нельзя увидеть. Более того, при обсуждении этой истории Фрейд делает поразительное наблюдение: ложный облик может принимать форму приказа не видеть; нагота может скрыть слепоту. Здесь мы приближаемся к истории о Нарциссе, которому было сказано не смотреть на собственный образ, а также о Леди Годиве, на которую горожанам было запрещено смотреть. Во всех трех случаях, по всей видимости, полагаются на зрителей, которым нельзя смотреть, чтобы защитить предмет от взоров. Более того, запрет на взгляд подчеркивает опасности, заключенные в этом действии, и напоминает сон Фрейда накануне похорон его отца («Пожалуйста, закройте глаза».). Опасности, включающие эдипальное соперничество, ярость, а также страх унижения.

243

Ibid., p. 245.

244

Ibid., p. 243.

Сны двух пациентов: художника и стриптизерши

Художник, захваченный эдипальным соперничеством с отцом, видит сон:

«Мне отрезают голову. Через некоторое время мне сказано, что ее снова поставили на место, потому что я могу видеть, но я не знаю, так ли это. Меня охватывает желание смотреть на Пикассо. Я поднимаюсь в его спальню, но когда я пытаюсь посмотреть на него, то роняю несколько его полотен и спешно убегаю».

Можно увидеть, что, как и в случае с Фрейдом, переполняющее желание выглядеть самим собой, обезглавить Пикассо-отца, превращается в собственную противоположность. Вместо того чтобы обезглавить аналитика-Пикассо-отца, человек сам оказывается без головы. По существу, пациента просят «закрыть глаза» посредством отрезания его головы. Как и сон Фрейда «Non Vixit», этот сон выражает страх претерпеть унижение, столкнуться с помехами и препятствиями, а также пережить недооценивание со стороны отца и, кроме того, желание отомстить, покончив с отцом, чтобы иметь возможность свободно смотреть. Но как только сновидец пытается взглянуть, несколько картин падают и, как следствие, оказываются поврежденными. И опять мы сталкиваемся с темой смертоносного взгляда. Может ли потеря головы рассматриваться как попытка защититься от ядовитых взглядов, как защита против эдипального желания отомстить своему отцу? А желание взглянуть на Пикассо – как желание быть способным идентифицировать себя со своим могущественным отцом (аналитиком) и желание увидеть, что там за маской? В конце сна спящий «вынужден убежать», стыдясь своей слабости; он убегает, хотя его отец ничего и не сделал; он нанес поражение самому себе.

Рассмотрим также виньетку, касающуюся эдипального содержания фантазий о зеркале и нарциссической регрессии в эдипальных конфликтах. На первом сеансе женщина двадцати с лишним лет сбивчиво рассказывает следующую историю. Несколько месяцев назад, работая стриптизершей под другим именем, она приехала в дом к родителям, находясь под воздействием ЛСД и испытывая галлюцинации. Она зашла в ванную комнату, чтобы смыть косметику перед зеркалом, но тщетно пыталась избавиться от последних ее остатков. Не узнавая себя, она вдруг почувствовала, что ее образ из зеркала вышел, а она сама исчезла в зеркале. Там, где была она, теперь был образ из зеркала, а она сама была позади зеркала. Ужаснувшись, она пришла в ярость и набросилась с кулаками на зеркало. Придя в себя, она увидела, что обе ее руки обильно кровоточили.

Как мы можем понять подобное поведение? Одно из возможных объяснений заключается в ее нарциссической ярости и беспомощности из-за того, что она не может контролировать свой образ и то, что она считала своим образом – то, как ее видела (и ненавидела) мать. Сильное чувство соперничества по отношению к матери и эдипальная ярость привели к серьезному расщеплению, отчасти чтобы спасти ее от невыносимого стыда. В фантазии она предстает в зеркале в виде кого-то, кого сама яростно ненавидит и на кого набрасывается. Кроме того, можно ли не рассматривать это в свете моего предположения о том, что Нарцисс убил себя, поскольку не было никого, в чьих глазах он выглядел бы иначе, чем он видел сам себя? Эта девушка застряла в зеркале и не может выйти оттуда.

Именно то, что делает зеркало столь манящим, и делает его смертельным: создаваемая им иллюзия, что образ есть «я» [245] . Нарцисс Караваджо есть его портрет, и не более чем его образ. Вернемся опять к Нарциссу, который погружается сам в себя, поскольку вокруг нет никого, чьими воображаемыми глазами он мог бы «увидеть» себя. «Мы фатальные созерцатели», – пишет Салман Рушди в своих размышлениях о смерти принцессы Дианы [246] . Это замечание применимо не только к делам О. Д. Симпсона и Клинтона, но также и к самим аналитикам.

245

Как отмечает Пиранделло, «Ты можешь познать себя лишь тогда, когда становишься в позу: статуей, неживым. Если ты жив, ты живешь и не видишь себя. Познать себя значит умереть. /…/ Как ни пытайся, ты никогда не познаешь себя таким, каким тебя видят другие. И какой в этом толк, познавать свое Я лишь ради самого этого Я?» (Pirandello, 1933, p. 247–249).

246

New Yorker, October 1997 (p. 68ff.).

Взгляд и перенос [247]

Истории о Нарциссе и леди Годиве обратили наше внимание на смертоносные взгляды. Может ли аналитическая ситуация и использование кушетки не быть опасной по своей сути? [248] Не подвержен ли анализируемый опасности стыда под взглядом аналитика, в то время как сам аналитик скрыт от глаз анализируемого; с глаз долой, но из сердца не вон? Фрейд не хотел, чтобы его пациенты смотрели на него. Разве можно не рассматривать аналитическую ситуацию как структурную реакцию на опасности, таящиеся во взгляде и эдипальном стыде? Подобный структурный дискомфорт может, однако, стимулировать самонаблюдение, именно потому, что фокусирует внимание на «воображаемом я» [249] . Аналитическая ситуация включает: 1) страх пациента перед раскрытием ранее нераспознанных или нераспознаваемых аспектов себя (и/или членов семьи и/или других значимых людей); 2) пошатнувшееся доверие и смятение из-за невидимых ощущений или явлений; 3) смятение (и стыд), когда оказывается, что на родителя/другое значимое лицо/образ родителя/ аналитика нельзя положиться, чтобы облегчить состояние смятения; и 4) эдипальные конфликты из-за чувства стыда, поражения, соперничества и ярости [250] . Неудивительно, что иногда пациенты неизбежно воспринимают аналитическую ситуацию как опасную. Неудивительно также, что аналитическая работа занимает так много времени, поскольку аналитик, который «видит», угрожает всему тому в пациенте, что должно остаться неизвестным.

247

См., например, Poland (1992).

248

См., например, Golberger (1995). О безопасности и опасности аналитической ситуации см. в: Levy and Inderbitzin (1997).

249

Обзор книги Аллена «Страх взгляда или скопофилически-эксгибици-онистские конфликты» (1974) см. в: Silber (1976). Я пришел к выводу, что во многих случаях необходимой регрессии в аналитической работе невозможно достичь, если не рассматривать внешний вид, эдипальный стыд, взгляды и внешние взгляды в переносе.

250

Выражая тщетную необходимость в любви и гордости полагаться на видимость, один из героев Пиранделло размышляет над проблемой идентичности. «О, если бы каждый из нас был способен на мгновение отделить себя от этой метафоры, которую мы неизбежно вынуждены образовывать из своих бесчисленных сознательных и бессознательных притворств и вымышленных толкований своих действий и чувств, тут же стало бы ясно, что этот он – другой, “другой”, который не имеет с “ним” ничего общего – или имеет мало общего, и что истинный он вопиет внутри, это его вина, сокрытое внутри существо, зачастую обреченное всю жизнь оставаться нам неизвестным! Мы стремимся любой силой сберечь, удержать эту метафору себя, которой является наша гордость и наша любовь. И за эту метафору мы принимаем муку». «Записки Серафино Губбио»; цит. по: Caputi (1991, p. 91).

И тогда оказывается, что ссылки Фрейда на историю о Нарциссе, Леди Годиве и Эдипе могут быть связаны психодинамически. леди Годиве необходимо контролировать то, что в ней видят окружающие (т. е. ее внешний вид). Кто бы ни посмотрел на нее, должен ослепнуть. Нарцисс погружается сам в себя, неспособный представить, что его кто-то еще может увидеть. Эдип ослепил себя из-за того, что не смог чего-то увидеть и не смог вынести того зрелища, когда другие видят его. Фрейд говорит о нарциссической регрессии как о погружении в себя, убийстве объекта в самом себе, проявлении самой жестокой ненависти к самому себе, которая играет такую важную роль в суициде и в общем диапазоне нарциссических и депрессивных состояний. Вместе с тем Фрейд пишет:

«Исчезновение собственной личности, в то время как все остальные присутствуют на сцене, таким образом, располагается у самых корней мазохизма (иначе это было бы слишком непонятно), а также самопожертвования ради других людей, животных или предметов, или идентификации с внешними противоречиями и болью, что абсурдно с психологической или эгоистической точки зрения. Если это так, то ни одно мазохистическое действие или эмоциональный импульс подобного рода невозможны без временной смерти собственной личности. Т. е. я абсолютно не чувствую боли, причиняемой мне, так как я не существую» [251] .

251

«С другой стороны, я тем не менее чувствую наслаждение-удовольствие нападающего, которое все еще способен воспринимать. Таким образом сохраняется фундаментальное положение всей психологии, а именно то, что единственная функция психики – ослаблять боль. Функция смягчения боли, однако, должна быть способной прилагаться не только к собственному Эго человека, но также к любому типу боли, воспринимаемой и воображаемой психикой» (Ferenczi, 1988, p. 104).