Ищи горы

— А как ты их нашел?

Мит поднял на Дана удивленные глаза.

— Значит, Марану удалось убедить Тонаку?

Вопрос был чисто риторическим, во всяком случае, Мит, по всей видимости, оценил его именно так, почему и промолчал. Дан открыл рот, чтобы задать следующий, но Поэт опередил его.

— Я что-то не понял, — сказал он, настороженно глядя на Дана. — Это тот самый препарат, который не подействовал? Там, на Перицене.

— Тот, но не совсем.

— В смысле?

— Он переделан в соответствии с особенностями ваших организмов.

— Специально для Марана? — спросил Поэт с недоверием.

— Почему только Марана? — удивился Дан. — Для всех.

— Ты хочешь сказать, что вы создали новый препарат для нас, жителей Торены?

— Конечно. Мы же знали о работах над глубинным оружием и, на всякий случай, подготовились. Что тебя, собственно, смущает?

Поэт густо покраснел.

— По правде говоря, себя смущаю я сам, — пробормотал он. — Боюсь, что я какой-то выродок, Дан. Я, наверно, прогнил насквозь. Ну неужели в мою тупую башку так трудно втемяшить, что люди могут делать добро другим людям, народы другим народам просто так, не ища никакой выгоды?

— Интересно, за какой выгодой ты помчался в визор-центр? И не ты один.

— Ну… В способность отдельных людей к подобным вещам я еще могу поверить. Но в целом, в массе… Нет, не верю. То есть не верил. Почему?

— Время такое, — сказал Мит тихо.

— Время?.. Возможно. Конечно, когда всю жизнь трясешься от страха за себя и своих близких… не какого-нибудь, а совершенно животного страха потерять жизнь, свободу, кусок хлеба… тут уже не до абстрактных чувств…

— Что ты называешь абстрактными чувствами? — спросил Дан. — Доброту? Милосердие? Гуманность?

— Да, Дан. Представь себе. Доброта в Бакнии стала абстракцией. Фантазией. Сказкой. Милосердие… В стране, полной убийц и доносчиков?

— Ты преувеличиваешь!

Поэт с сомнением покачал головой.

— Кстати, насчет визор-центра. Мы отнюдь не были столь бескорыстны, как могло показаться. Ведь речь шла о наших соотечественниках. Национальное чувство у бакнов не абстракция, в отличие от доброты. Учти это на будущее.

— Учту, — хотел сказать Дан, но услышал сигнал, а потом приглушенный голос Марана и приложил палец к губам.

Бронированный мобиль Наружной Охраны несся с бешеной скоростью. Ничто не мешало этому движению, дороги одной из самых густонаселенных провинций Бакнии были пусты… Собственно, ничего экстраординарного в этом не было, обычное состояние, но пустовали поля и сады — сейчас, в разгар весеннего сбора плодов и первого сева, в середине дня… Правда, небо затянули фиолетово-синие тучи, назревал дождь, но в Бакнии с подобными мелочами не считались, работали в любую погоду. Однако же… За полчаса езды тишина была нарушена лишь однажды, высоко над дорогой пронесся летательный аппарат — примитивная, безбожно тарахтящая машина Наружной Охраны, гражданской авиации в Бакнии не существовало, вообще на Торене самолетостроение развивалось как-то странно, создав скверную модель геликоптера, оно сделало как бы паузу и теперь непонятным образом подбиралось сразу к реактивному движению… Аппарат летел медленно, дергаясь и сотрясаясь, и ни одна голова не высунулась из окна, никто не помахал рукой диковине. Ни дымка над крышами, ни света, ни шевеления, во дворах никого, в дома они уже не заходили, знали, что если зайдут, увидят одно: трупы. В гематомах, с кожей в сплошных изъязвлениях, с выпавшими волосами, с засохшей у носа, у рта черной кровью. На карте, лежавшей на коленях Дана, эта зона была темно-розовой, практически красной, для тех, кто в ней оказался, спасения не было и быть не могло. Единственные уцелевшие… пока уцелевшие — то ли их временно, до тех пор, пока они не стали щипать траву, защитил густой мех, то ли они были менее восприимчивы к радиации… попадавшиеся повсеместно ручные зверьки ползали, обессилевшие, полуживые, у тел мертвых хозяев. Дану эти забавные зверюшки с ярко-рыжим мехом и ласковым именем «нанок» напоминали земные игрушки. Но и они были обречены, все они были обречены…

И все-таки, как ни мучительно было это зрелище, полчаса назад они прошли через испытание более страшное. Дан бросил сочувственный взгляд на врача станции, сгорбившегося на заднем сидении — глаза Педро за прозрачным забралом защитного костюма напоминали глаза загнанной лани, а смуглое лицо казалось зеленовато-бледным… На периферии пятна они нашли живых людей, живых, но… Как страшный сон — карандашик диагностического дозиметра касается ничем не выделяющейся точки кожи, и на боковой грани карандашика вспыхивает цифра — приговор… Дан отлично представлял себе, каково Педро. На Земле безнадежных больных откачивали до упора, до последнего вздоха — тут их приходилось бросать на произвол судьбы, если быть точным, оставлять умирать. Сознавать свое бессилие невыносимо, а врачу, наверно, особенно. За последний век земляне отвыкли от бессилия, и это их деморализует гораздо больше допустимого… хотя земное могущество порой иллюзорно — в той же, например, медицине. Будь то на Земле, всех этих полуживых людей стали бы яростно откачивать в Радиационном центре — и что? Продлили б агонию, и только. А есть ли в этом смысл? Есть ли смысл? Дан знал, что вопрос этот существует давно, возможно, столь же давно, сколь сама медицина. По этому поводу не раз вспыхивали и затухали споры, но самая ожесточенная дискуссия развернулась в первой трети прошлого века, в разгаре пандемии СПИДа… вернее, не в разгаре, а когда пандемия пошла на спад, в разгаре было просто не до споров, в какой-то степени она застала мир врасплох, произошел качественный скачок, десятки, а может, сотни миллионов носителей вируса вдруг превратились в больных… Толчком к началу дискуссии послужила вынужденно сложившаяся практика — на пике пандемии, исчерпавшей все медицинские ресурсы и резервы, поневоле пришлось прибегнуть к элементам военно-медицинской доктрины, не отличавшимся гуманностью, но целесообразным, а именно, помощь оказывалась, в первую очередь, тем, кого еще можно было спасти, вывести в ремиссию, кому можно было растянуть болезнь, продлить жизнь, безнадежные и умирающие оставлялись «на потом», и для большинства это «потом» так и не наступало… Прагматизм. Позднее этот прагматизм стали называть дегуманизацией и яростно осуждать, но существовала и иная точка зрения, сводившаяся к тому же — есть ли смысл? Смысл не для врача, а для больного? Дан смотрел на дорогу и думал, что будь он на месте тех, получивших смертельную дозу людей, он предпочел бы, чтоб ему дали умереть… Да, но раз и навсегда решив это для себя, он никак не мог примириться с тем, что вынужден позволить умирать другим. Парадокс?..

Мобиль неожиданно резко затормозил, и Дан чуть не стукнулся лбом о ветровое стекло.

— С ума сошел? — возмутился было он, но Мит кивнул на радиометр, подрагивавший на тонкой длинной присоске за боковым стеклом.

Дан развернул карту.

— Возьми левее.

Вообще-то им нечего было делать здесь, в самом пекле. Их задача искать живых, а не колесить по району, где могли быть только мертвые. Просто Дан, пользуясь тем, что на них были защитные костюмы, решил срезать угол, но тут было небезопасно даже в костюмах… К слову, весь этот рейд оказался бесполезным, спасать было некого, вернее, всех, кого можно было спасти, уже вывезли армейцы, только в самые зараженные зоны они не заезжали… Вывезти-то вывезли, а дальше что?

О том же, видимо, думал и Педро. Когда Дан обернулся к нему, чтобы посоветоваться, тот, не дожидаясь вопросов, торопливо сказал:

— Мы зря теряем время, Дан. Здесь мне нечего делать. А там наверняка умирают люди.

Дан кивнул. Насупившийся Мит бросил на него вопросительный взгляд, без слов круто развернулся и поехал обратно. Обратно, на север от Вагры, где дислоцировались госпитали Наружной Охраны.

Дан буквально сбился с ног. Никогда в жизни он не попадал в подобный переплет. Две тысячи пациентов!.. Не считая тех, кто получил дозу ниже критической и не заболел, но всех их пришлось снабдить протектором, к счастью, эту нелегкую работу целиком взяли на себя Мит и Науро, наспех снабженные инструкциями и помощниками из числа врачей Наружной Охраны. А они с Мараном… Маран, не спавший двое суток уже до приезда Дана с Педро, держался на ногах только благодаря стимуляторам да еще, наверно, тому, что Поэт называл упрямством, но что было, скорее, силой воли. Пока хватало земных препаратов, обходились компьютерными лечебно-диагностическими системами — прикосновение щупа, полученная доза, схема лечения, необходимые инъекции… Две-три минуты на пациента, но… три умножить на сто, потом на двести, потом… Как ни проста была эта работа, доверить ее, вернее, не ее, а выполнявшую ее аппаратуру было некому в силу… Ну понятно. Поэт, пройдя через первую деревню и увидев, что сталось с ее обитателями, свалился с жесточайшим приступом стенокардии и был «изгнан», а точнее, отвезен Навером в Бакну и уложен в квартире Вениты. Сообщив об этом Дану на ходу, Маран добавил прерывавшимся от усталости голосом:

— Этого следовало ожидать. Он ведь обладает уникальной способностью — воспринимает чужие эмоции, если они большой силы. У вас есть какое-то название, по-моему…

— Эмпатия? — спросил Дан.

— Может быть. Представляю, в какие эмоциональные бури он угодил…

— Да уж, — буркнул Дан, не найдя в себе даже сил удивиться…

Вернувшись, Навер присоединился к ним, но это была капля в море. Показался еще, правда, Лет, сняв с поста, который он занимал при Маране, его отослали обратно в Вагру (подобная снисходительность поразила Дана, однако позднее он узнал, что за Лета заступился Тонака), но на того свалилось обеспечение порядка в городе, превратившемся в лагерь беженцев. Так что двести минут перетекли в триста, в пятьсот, естественно, без перерыва, без отдыха, а потом еще иссякло все, что удалось взять со станции, и начался самый ад. Поспешно разобравшийся в скудных запасах Наружной Охраны Педро на ходу заменял препараты, если, конечно, находились хоть какие-то заменители… Заменял, да, но для этого ему пришлось прекратить обход и засесть в отдельной палатке у экрана, корректируя то, что ему передавали Дан и Маран, а позднее и Навер. Взяли в помощь армейских медиков, при этом надо было еще и заботиться о том, как бы не «рассекретиться», но и не предстать перед подозрительными армейцами какими-нибудь дернитскими агентами, во что здравомыслящие сотрудники Наружной Охраны поверили б значительно легче, нежели в сказки про инопланетян. Счастье еще, что Наружная Охрана, единственная в стране не обделенная ассигнованиями, имела немало приборов, которые гражданское население никогда в глаза не видело, но о которых было наслышано, посему у самих пациентов аппаратура землян подозрений не вызывала.

Кончались вторые сутки, когда Дан, полумертвый от усталости, несмотря на лошадиные дозы стимуляторов, выбрался из последней палатки — вывезенные из очагов поражения люди вповалку лежали, если не сказать, валялись, в легких летних палатках — и приплелся к Педро, воспаленными глазами смотревшему на потухший экран. Не в состоянии даже умыться, он лег на жесткую кушетку за спиной Педро и провалился в сон, больше похожий на небытие…

— Ну что скажешь?

Дана поразило выражение лица Вениты, не только лица, он весь подобрался, полусогнутые в локтях руки знакомо выставлены перед грудью, словно собирается обороняться… скрытое напряжение, настороженная замкнутость, готовность немедленно отмежеваться, отстраниться от каждого, кто отнесется к его работе недостаточно почтительно… Каждого? Его вопрос был адресован Марану, к Марану он повернул свою картину, прежде чем снять с нее покрывало, на него смотрел, ожидая ответа.

— Что скажешь? — в его голосе звучала даже глухая враждебность.

Что такое? Самовлюбленность, заранее отрицающая всякую критику, любую недооценку?

Маран долго смотрел на картину, потом молча подошел к Вените, поднял руку — пальцы сжаты в кулак, будто сейчас провозгласит некий лозунг, но он не сказал ни слова, разжал пальцы и положил руку Вените на плечо.

— Нравится?

По тому, как осветилось лицо Вениты, Дан понял, насколько ошибался в своих предположениях. Не самовлюбленность, нет, напротив, мучительная неуверенность в себе, сомнения, застенчивость… Даже поняв, Дан сам себе не поверил — как? Художник, гениальными картинами которого увешаны стены… да, гениальными — подыскивать другой эпитет казалось кощунством…