Ищите женщину
Шрифт:
Конечно, никуда он не пошел. Лежал и читал, пока не вошла проводница с подносом, на котором стояли два стакана чаю в подстаканниках, лежали сахарные кубики и пачки с печеньем.
– Может, еще чего пожелаете?
Была она уже без куртки, в голубой форменной рубашке, подчеркивающей неуемное богатство ее бюста. В движениях ее чувствовалась своеобразная грация, живо напомнившая Александру Борисовичу сходные ситуации в прошлом, и, к слову, не таком уж далеком, когда превыше всего остального его привлекало в женщинах ощущение новизны, неожиданности и даже пусть некоторой комичности ситуации. Откуда-то проклюнулась шальная мыслишка: уж не себя ли на крайний случай имела в виду проводница?
– Зовут-то тебя как? – спросил Турецкий, подумав, что обращение
– Ольга, – ответила она, опираясь о столик и глядя на него сверху вниз, – Оля.
– Я почему-то так и подумал… имя подходит. Присядь. А вы тут не боитесь?
– Чего? – удивилась она, садясь напротив и упираясь ладонями в мощные свои ляжки.
– Да вот хоть тот же генерал, которого ты видела. Он же из милиции. А вдруг и я из той же конторы. А ты мне… ну, предлагаешь попутчицу, скажем так. Не опасно?
– Я тебе скажу, родненький, – она качнулась к нему, – что как раз такой клиент больше всего интересуется, с кем ехать придется. А если ты ему вариант предложишь, иной так отрывается, что за его здоровье опасаешься. Чего ж не поглядел-то?
– А чего глядеть зря? Может, мне вот такие, как ты, по вкусу, а остальные не нравятся? Что скажешь?
– Хитер ты, генерал, да я больше не по этой части, поэтому отдыхай теперь, если сможешь.
– Это почему же?
– А потому, что у твоего соседа, – она показала большим пальцем себе за спину, – появилась попутчица. А он крутой мужик, видать. Так что лучше быстрей засыпай…
– Придется, – засмеялся он и, окинув еще раз взглядом ее фигуру, добавил: – Хороша! Для того, кто понимает…
Она, уже выходя, задержалась у двери, обернулась:
– Симпатичный ты мужик, хоть и генерал. Ладно уж, если спать не будешь, после Бологого, может, и загляну. Дверь-то закрой, а защелку – не нужно… А ты, поди, еще и хулиган? Ну-ну!
И царственно вышла.
«Ну вот тебе и приключение, господин особо важный, – хмыкнул Турецкий. – Значит, мужик ты еще симпатичный, и поэтому не должен быть эгоистом… Ты теперь просто обязан сделать этой Олечке приятное».
Попив чаю с печеньем, он собрался сходить в туалет – умыться перед сном. А заодно тянуло почему-то заглянуть, по ошибке естественно, в соседнее купе, чтобы увидеть, от чего отказался. Тем более что и дверь туда была открыта. А до Турецкого вот уже с полчаса доносился раздражающий женский смех.
Он так и сделал, заглянул в открытую дверь и тут же извинился. Но успел увидеть хозяина – явно поддатого крупного коротко стриженного молодца, выглядевшего, впрочем, вполне прилично – в белой рубашке с пестрым галстуком и такими же широкими подтяжками. Пиджак его болтался на вешалке. А напротив на диване устроилась худощавая брюнетка в больших притемненных очках. Это она смеялась так раздражающе-зазывно. Турецкий, как джентльмен, кивнул с улыбкой и пошел дальше, словно чувствуя на спине надменный взгляд «пассажирки». Подумал, что коленки у нее вроде бы и ничего, но вряд ли клиента может ожидать здесь что-то особенное, скорее всего, элементарный секс, больше напоминающий набор физкультурных упражнений, поскольку она – явная профессионалка. Они, эти дамы, и сексом предпочитают заниматься в очках, считая, что это придает больше таинственности. Или возбуждает, черт их разберет…
Нет, конечно, никогда не был снобом Александр Борисович, особенно в любовных делах, что тут говорить! И ни перед кем не хвастался своими победами на этом фронте. Единственное же, чего он не терпел, – это обыденности, преснятины. Каждый раз он ожидал какого-нибудь, пусть даже малого, открытия. А иначе все это действительно превращалось в какую-то гигиеническую необходимость. Вроде обязательной чистки зубов. И та голенастая брюнетка не вызвала у него ни малейших эмоций. А вот богатырская Ольга… Если, конечно, она не передумает, это может быть интересно со всех точек зрения – и прежде всего чисто зрительной: нечто яркое, могучее, кустодиевское. Как эти его знаменитые чувственные купчихи. А что, для кого-то они, возможно, были недостижимым
идеалом!Но все эти, в сущности, никчемушные легкомысленные размышления быстро отошли на второй план и позабылись, потому что, вернувшись в свое купе, Турецкий защелкнул дверь поворотом замка, но стопор не поднял – на всякий случай! – и снова завалился со своим дневником.
«Черт возьми этих писателей со всеми их эмоциями, сентенциями и прочей хренотенью, – подумал несколько минут спустя. – А ведь затягивает же понемногу. Будто ты наблюдаешь в замочную скважину за чужой жизнью. И видишь то, что тебе, в общем, хорошо известно, но почему-то совсем с другой стороны. И ты помимо желания как-то вдруг начинаешь принимать игру чужого воображения как нечто очень близкое тебе, как твою собственную, и тут тянет возражать: нет, брат, врешь, не прав ты, и так далее, и тому подобное. Но тебя уже затягивает дальше, а что там, на следующей странице? В новом круге жизни. В чужой судьбе. Ты начинаешь следить за отсутствующим действием, которым представляется этот неупорядоченный набор наблюдений. Есть какая-то притягательная, странная тайна в строчках, написанных чужой рукой. Особенно когда тебе уже известен финал этой трагической истории…»
Трудно было разбирать каракули. Но, как оказалось, интересно.
Кокорин писал не для потомков, а для себя. И это был, в сущности, не дневник в буквальном смысле этого слова, а нечто вроде записной книжки писателя, где отдельные наблюдения или факты просто фиксировались, и рядом – почти готовый текст, со своим сюжетом, с наметками характеров, с портретными зарисовками. Вероятно, как и большинству журналистов, автору дневника мерещились лавры беллетриста. Ибо слово любого, даже самого выдающегося журналиста – все равно однодневка, в то время как весьма средняя книжка писателя может претендовать на вечность. Ничего не скажешь, великая несправедливость судьбы!
И еще одна деталь несколько озадачила Турецкого. Дневник начинался как бы с полуфразы: «…И вот поэтому…» Это могло означать, что начало, если таковое имелось, было в другой тетради. Так сказать, предыдущей. А где она? Или где возможное продолжение? В общем, сплошные загадки.
Ковыляя поначалу от буквы к букве, от слова к слову и так далее, Турецкий каким-то самому ему непонятным образом втянулся в чтение, вошел в ритм писавшего, в его настроение, и вдруг почувствовал, что уже разбирается в тексте почти без труда. И тогда он вернулся к началу…
ДНЕВНИК ВАДИМА КОКОРИНА
"…И вот поэтому вспомнил также и рассказ о его развеселой поездке в «Париж и область», как было напечатано в командировочном удостоверении, выданном Валере Главным управлением московской торговли…
Он убеждал, хоть никто не верил, что та командировка возникла случайно. С любопытной преамбулой. Встретил однажды в ЦДЛ приятеля, который был в очень хорошо поддатом состоянии, так что даже лыка местами не вязал. Тот повис на шее: давай еще по сотке. Куда уж! Пристал. Дернули у буфетчицы Вали – с традиционным апельсиновым соком. Закурили. Потом взяли повтор и устроились в уголке, под витражом. Говорили, естественно, о бабах. О чем еще можно говорить двоим мужикам в хорошем состоянии? Вот и говорили. И тут Валерин приятель, про которого было известно только то, что он крутится в «пятерке»…"
…Этого Александру Борисовичу объяснять не нужно было. Речь шла о Центральном Доме литераторов, который некоторые доперестроечные посетители называли еще Домом культуры писателей и весело гужевались в Дубовом и прочих залах до полуночи. В начале девяностых писатели ходить туда перестали и появилась публика с толстыми кошельками. А «пятерка» – это Пятое управление КГБ, которое занималось исключительно интеллигенцией, которая есть, по выражению классика марксизма-ленинизма, не мозг нации, а говно, и аж до самого восемьдесят девятого года боролось поэтому с идеологическими диверсиями. Кстати, как показывает история, именно из писателей получались очень толковые стукачи. И кем был Валерин приятель, объяснять не надо.