Исход (часть 1)

Прямо над Юркой дуб, высокий, старый, и листья, несмотря на осень, на нем сильные, густые, он весь унизан желудями. Столько много желудей Юрка еще никогда не видел, он вздохнул, легко встал на ноги. Он решил привязать окорок за копытце на ремень для удобства и присел, делая петлю.

— Стой! — сказал ему кто-то негромко и близко.

Юрка прянул к карабину, еще никого не видя, но его остановил тот же голос, вернее, не голос, а нерассуждающая решимость, прозвучавшая в коротких словах: «Стой, говорят, застрелю».

Петлин медленно выпрямился, поворачиваясь: перед ним стояли трое — солдаты-красноармейцы, все молодые, и один пониже, без пилотки, держал его на прицеле; Петлин завороженно следил за черным зрачком дула, и у него до приторной сладости сжалось в груди, под ногами была земля, трава и коренья, по-осеннему жадно сосущие соки, он чувствовал, как ненасытно они пьют пьянящую силу земли, и как она велика, эта сила.

— Ребята, дорогие, — обрадовался Юрка и качнулся вперед.

— Стой! — остановил его резкий голос того, без пилотки. — Я те дам дорогие! Нашелся, гостек!

— Да я же свой! — взорвался Юрка и выругался, неумело, без вкуса, так, чтобы только выразить свое возмущение, и пока он матерился, все слушали, а тот, что держал его на прицеле, даже голову свесил набок, и Петлин увидел в его глазах насмешливое любопытство.

— Ну, хватит, — прервал тот, что держал Юрку на прицеле. — Ладно, понятно, что русак, хотя и желторотый, матюгаешься неумело.

«Наверно, окруженцы, — подумал Петлин. — Вот черт, их трое, сожрут кабана, тоже, видать, на лесном харче, одни носы торчат».

Его успокаивало, что на пилотках у солдат звездочки, но лесная жизнь уже выработала в нем недоверчивость и осторожность; он не стал особо выказывать открыто своей радости, хотя вид звездочек на пилотках сильно на него подействовал, ему хотелось подойти, обнять этих троих, неизвестно откуда взявшихся, он чувствовал, что они — свои, и видел, что они относятся к нему, вооруженному, в штатском человеку, недоверчиво, и понимал, что так они и должны относиться, и не очень обижался.

Один из солдат, лет двадцати пяти, с противогазной сумкой через плечо, в которой топорщился явно не противогаз, а что-то другое, подошел и взял карабин Петлина, и только после этого низенький отпустил свою винтовку и мирно сказал:

— Ну, вот, теперь давай поговорим. Ты что, на свое брюхо только кабана завалил?

Юрка оглянулся и совсем расстроился, один из солдат с ножом присел возле кабаньей туши и рассматривал то место, откуда был отрезан окорок.

— Ясно, на одного, — сказал солдат. — Видишь, окорочек-то отделил, попортил тушу. Хорошо, пришли на выстрел, сколько мяса сгинуло б.

— Кабан мой, он мне нужен, — рассердился Петлин. — Вы за чужую тушу не переживайте.

— А ты, парень, не дури, — крепко свел брови низенький. Петлин давно понял, что он здесь старший. — Сейчас со мной пойдешь, а вы займитесь здесь кабанчиком, — приказал он своим товарищам. — Доложу капитану, он еще вам человек четырех подошлет, а так не утащите.

. — Ну, это свинство.. — Юрка поглядел на низенького и встретил, холодный, спокойный взгляд. — Кабан нам тоже нужен, товарищи.

— Кому «нам»?

— Ладно, — сдержался Петлин. — Ведите меня к вашему капитану. Все равно я ничего не скажу. Не имеете права чужого кабана забирать. Знаете, как это называется?

— А ты придержи язык, укоротить ненароком могу.

Когда минуты через три Юрка Петлин, шагавший впереди низенького солдата, оглянулся, у него сжалось сердце: двое других, сняв гимнастерки, хлопотали над тушей.

— Не сумяться, — засмеялся низенький. — Тебя накормим.

Юрка мрачно плюнул в ствол старой березы и всю дорогу больше не оглядывался.

14

Владимир Скворцов бредил, и все удивлялись, сколько может наговорить один человек в бреду; никто не знал, как помочь раненому, и все только тревожно переглядывались. У Скворцова были закрыты глаза в то время, когда он говорил, и потому на него было особенно тяжело смотреть. Простреленное плечо гноилось, и Почиван, удивленно покачивая головой, сказал:

— Вот чешет, парень, сразу видно учителя-словесника, слышишь, как по-писаному чешет.

Почиван взялся лечить Скворцова и часто менял ему повязки, прикладывая к прострелу толстые старые листья подорожника, за которыми ходил куда-то очень далеко. Почиван сокрушался, что не удалось найти молодых листьев, — он верил в чудодейственную силу этой травы, за три дня он привык к раненому и чувствовал ответственность за него.

«Пуля прошла навылет, — рассуждал он сам с собой, — значит, в середине собралась всякая дрянь, вроде гноя. А подорожник — трава умная — она дрянь на себя тянет, значит, все будет хорошо, вот только бы ему бульончик из петушка помоложе, да вот спирту, жаль, нету, рану хоть раз промыть». Не отряд у них, а одно горе, командир в лежку лежит, теперь еще один, а скоро холода, и что дальше делать, никто не знает. И он, Почиван, хоть и был начальником районной милиции, тоже не знает. Глушов называет его своим начальником штаба и начхозом, и он порой с тоской вспоминает о ребятах из милиции, вот бы их сюда, хотя бы человек пять, сразу бы развернулись.

— Ну, погоди, погоди, — сердито говорит Почиван Скворцову, поворачивая его на бок, чтобы сменить повязку. — Вера! — зовет он, высовываясь из шалаша. — Иди, помоги, руки подержишь, дергается, не сладишь с ним.

Вера Глушова оставляет свои дела у костра и идет.

— Давай я подержу, — говорит громко Рогов и пристально смотрит ей вслед. Вера не отвечает, идет прямо, не оборачиваясь. — От повязок воняет, хоть нос затыкай, — снова громко говорит Рогов, ни к кому не обращаясь.

— Ничего, я привыкла, в обморок не упаду.

Глушов слышит голос дочери и улавливает в нем тревогу и неуверенность; он тоже думает о Рогове и понимает, что намечается между дочерью и им. Глушову неприятно, что происходит это неожиданно, на виду у всех и как-то очень уж скоропалительно. Что ж, Рогов парень здоровый, видный, и тут обстановка сыграла свою роль. Вера, как всякая женщина, потянулась к силе, и сейчас, в такое тревожное, неуверенное время, — особенно. Глушов уверен, дочь не допустит никаких глупостей, восприятия его сейчас обострены болезнью, он сразу почувствовал перемену в дочери, начавшуюся с приходом в отряд Рогова, что ж, бороться с этим — все равно что плевать против ветра, но как у них, у молодых, будет все дальше? Он понимал, что будет им дальше нелегко, потому что жизнь — она жизнь, свое возьмет, а война тоже свое предъявит, и никуда от этого не денешься.

Глушов позвал Сигильдиева помочь ему выбраться из шалаша на волю.

— Петлин еще не возвращался, Камил? — спросил он, устраиваясь на своем привычном месте под дубом возле шалаша.

— Ждем, Михаил Савельевич, что-то нет. Почиван говорит, что слышал выстрел.

— Я тоже слышал. Стоит, может, сходить, посмотреть.

— Я могу, Михаил Савельевич, но это лес. Проклятый лес, я не могу отойти от шалаша десяти шагов, чтобы не заблудиться.

Глушов слабо улыбнулся.

— Однако, Камил, он, этот лес, пока нас прикрыл и спасает. Не будь неблагодарным.