Исход

Виктор встаёт, галантно отодвигает стул, помогает мне сесть. Затем садится сам и поднимает стакан с водой. Чокаемся. Наш маленький смешной ритуал, который мы подсмотрели в фильмах. Едим. Виктор спрашивает о моём самочувствии, а затем говорит, что, как и обещал, подал прошение о семейной каюте. Я улыбаюсь, а внутри тайно прошу Вселенную и Бога, чтобы нам отказали. Хотя, я знаю, разрешат. У нас обоих много наград, и мы уже столько лет летаем вместе. Я – пилот, а он – стрелок. Не представляю небо без него. Как и не представляю свои воспоминания без Рустама, хотя давно перестала его искать. После разговора с Киотой много лет назад. Но всё ещё надеюсь встретить. Верю, что случится чудо, и я увижу его. Только вот что я ему теперь скажу? Как посмотрю в глаза? Хотя, может, у него теперь другая женщина. От этой мысли внутри всё переворачивается. Чувствую, у меня не хватит духу даже подойти.

Я говорю Виктору, что очень хочу, чтобы нам разрешили жить вместе. Он улыбается и предлагает за это выпить. Я смеюсь, и мы снова чокаемся. Я пью и тайно, глубоко в душе, плачу.

К нам подходит Алия – высокая девушка с озорными карими глазами и оливковой кожей. Ей не больше двадцати, и она родилась на ковчеге. Она знает своих родителей, у неё есть брат и она умеет улыбаться. Лысая, как и большинство. Её череп украшен множеством синих завитков. Помню, она очень боялась делать татуировку. В одном ухе – несколько колечек, в другом – маленький гвоздик. Она чем-то напоминает людей прошлого, которых я видела в фильмах и в документальных видеоархивах Библиотеки. Алия живёт, в то время как я продолжаю выживать. Она тоже будет пилотом, завтра её отправят тренироваться на симуляторах. Она очень волнуется.

Сейчас Алия улыбается нам и говорит, что вечером, после речи Президента, для всех будут показывать кино. Она хочет пойти с семьёй, у брата – День Рождения, и зовёт нас. Мы соглашаемся, Алия садится за наш столик и с волнением рассказывает, что её брата определили пилотом боевого робота. Говорит, нейронные связи у него крепкие, будет управлять роботом в наземных боях. Завтра он уезжает тоже, только на другой ковчег. Через полгода оба выйдут на свои первые настоящие бои. Виктор желает им обоим успехов.

Алии страшно за брата, больше чем за себя. Ещё больше она переживает за родителей. Я её понимаю – она боится за своё человеческое счастье. Ведь у неё есть родные, есть, кого терять. А у меня никого нет. Наверное, поэтому я не умею жить. Нет. У меня есть Виктор. И где-то, совсем далеко, Рустам. Я очень надеюсь, что он всё ещё есть.

После ужина столовую превращают в зрительный зал: будет прямая трансляция речи Президента. У нас есть час свободного времени – неслыханная редкость. Мы идём гулять по ковчегу. Я с трудом отгоняю мысли о прогулках под звёздами. Вместо этого с интересом внимаю Мустафе, брату Алии. Ему пятнадцать, и он очень гордится тем, что для него уже определили место в войсках. Хотя я знаю, ему очень, очень страшно. Слушая мальчика, думаю, что у нас есть шанс выжить. Поведение иных загадочно, они могли уничтожить нас всех давно. Однако они всё ещё ведут свою странную игру. Что бы там ни замышлял высший разум, низший, если соберёт все свои силы, сможет дать отпор. Наверное, ангелы рождаются во тьме, а демоны приходят к нам из рая. Удивляюсь своим мыслям.

Мы выходим на одну из центральных площадей ковчега. Серые солдаты идут меж серых танков. Монументальные бронированные роботы в несколько этажей и стрелковые орудия. Я знаю, что на самом верхнем ярусе ждут своего часа истребители. Тревогу могут объявить в любую минуту. Тогда крыша ковчега раскроется, подобно цветку, и смертоносные сверхзвуковые машины взмоют в небо. В одной из них будем я и Виктор. За шестьдесят лет оккупации планеты люди многое переняли у иных: технологии, средства связи и даже механизм антигравитации для длительных космических полётов. Я помню это из загрузок. Но главная загадка иных – использование тел людей для перемещения по планете – так и осталась нераскрытой.

Мы идём среди леса военной техники, а я думаю о берёзах. Интересно, каково это – гулять в настоящем лесу? Когда дует ветер, а не кондиционер, и светит настоящее солнце. Какая малина на вкус? Ведь я так люблю малиновый джем. И как пахнут ромашки… Почему-то мне кажется, что на нашей занавеске были именно ромашки.

К нам подходят Джек, физик, и Ли, историк-аналитик. Оба приветственно машут нам руками. Мы улыбаемся в ответ. Ли говорит Виктору, что в Единой Библиотеке нет моих стихов. Да и сам он никогда не слышал подобного, а память у него хорошая, почти восемьдесят процентов загрузок помнит. Джек тут же добавляет, что у него – восемьдесят три. Мы смеёмся. Алия спрашивает, что за стихи. Виктор просит меня прочитать. Читаю два четверостишия на русском. До этого мы общались на английском. Я плохо перевожу. Если знаю текст на одном языке, на другом могу лишь передать его смысл. Для стихов это неуместно.

На какое-то время мы замолкаем. Каждый думает о своём. К нам подходят родители Алии и Мустафы, Фарух и Лизавета. Оба – биофизики, занимаются разработкой биологического оружия против иных. Они были одними из первых поселенцев второго поколения ковчегов, принимали участие в создании универсальной биологической пищи. Вроде, это Лиза придумала сдабривать белковые каши углеводистым джемом. И Фарух, и Лиза попали под землю совсем молодыми, как и я когда-то, но, в отличие от меня, о войне знают лишь по экранам мониторов. Сканирование определило их в теоретические науки, в то время как из меня за пару лет сделали военную. Они пытаются улыбаться, но боль обоих я вижу сразу: их детей забирают на тренировки на симуляторах, а это значит, что совсем скоро Алия и Мустафа попадут на фронт. Я бы не пережила такого. Вижу, что Лиза заплаканная. У Мустафы сегодня день рождения. Хорошо, что я не могу иметь детей. Я бы не хотела оказаться на месте Лизы, это очень жестоко. Когда постоянно воюешь, к этому привыкаешь. Как бы страшно это не звучало. Самый ужас только перед боем, когда зовёт сирена. Тогда кровь стынет в жилах. Когда разум сливается с машиной, адреналин зашкаливает. Но стоит оказаться в гуще событий, как сознание очищается, и страх остаётся где-то далеко. Только ты и твои действия. Они должны быть безупречными. Так работает инстинкт самосохранения: страх побеждается движением. О том, что ты чуть не погиб, понимаешь только тогда, когда всё кончилось. И вот тогда накрывает вторая волна страха, и накрывает с головой. Ты спускаешься в свою каюту и ревёшь, ревёшь, ревёшь… Пока не остаётся слез. Потом засыпаешь. А потом всё повторяется. Снова и снова. Годами. Друзья гибнут, и ты снова плачешь. Я слышала, что наступает момент, когда слёз не остаётся. У меня пока такой не наступил. Значит, я ещё человек. Хотя, порой мне кажется, что я давно умерла. Ещё тогда, когда меня завербовали. С каждым годом я всё чаще думаю о том, что настоящая жизнь была там, наверху. В разрушенном городе без водопровода, на кухоньке с истлевшей занавеской в ромашку. Там я была счастлива.

Бархатный голос системы объявляет, что трансляция обращения Президента начнётся через пятнадцать минут. После завершения международного заседания будет показан художественный фильм. Мы все вместе идём обратно. Общаемся, играем в радость. По-настоящему улыбаются только Ли и Джек: они всё ещё решают, кто лучше помнит содержание загрузок. Я им завидую: оба молодые учёные, родились на ковчеге, родители обоих – тоже теоретики. Дружат семьями и ходят друг к другу в гости в семейные каюты. У них всё почти как в старые времена. Алия и Мустафа стараются веселить своих родителей, только ребята не умеют врать. Они улыбаются искренне, им это доступно, но сквозь их улыбки уже виден страх.

Виктор берёт меня под руку и тихо шепчет, чтобы я не переживала. Он видит меня насквозь. Порой мне кажется, что он умеет читать мысли. В такие мгновения мне стыдно перед ним за то, что у меня ещё слишком много мыслей о Рустаме и так мало о нём самом. Хотя, без Виктора я не представляю небо. А без неба я уже не мыслю себя. Так что, наверное, Виктора я тоже люблю. Иначе, без душевного надрыва, но люблю.

Столовую уже превратили в зрительный зал: стулья поставили ровными рядами вокруг большого голографа в центре. На окнах-экранах тоже будет вестись трансляция: видно должно быть всем. Занимаем места рядом. Пока ждём начала, общаемся. Джек рассказывает о новом проекте системы терраформирования. Он, как физик, принимает участие в проектировании сети терраформеров. Говорит, что главными архитекторами будут Жерар Лирье и Иван Диваев, их проект почти утверждён. Сейчас идёт доработка проекта подводного ковчега – будущего центра терраформирования. Преимущества такого ковчега в более надежной защите от иных, вода для них губительна, а также в технологии опреснения: не нужно бурить скважины для добычи воды. Я слушаю и вновь думаю о том, что шанс выжить у нас, всё же, есть.

Свободных мест не остаётся, на экранах и голографе появляются часы, отмеряющие минуты до начала трансляции. Часы. Уже больше десяти лет я измеряю свою жизнь секундами, минутами, часами. У нас в городе часов не было. Точнее были, только одни, на площади. Солнечные. На их столбе делались ежедневные зарубки. Когда год заканчивался, столб меняли, а старый ставили рядом. Так мы следили за временем. Только наше время было более масштабное, чем на ковчегах. День мы делили на утро, день и вечер. Жизнь мерили днями, месяцами и годами. Редко кто ходил на площадь, чтобы узнать сколько времени. Да и понятия у нас такого особо не было – время. Вот когда двенадцать месяцев проходило, тогда да, радовались тому, что выжили. Радовались тому, что ещё один год прошёл без бомбёжек иных. Праздник устраивали самый настоящий: зажигали факелы, танцевали и даже пели. В Новый Год выбирали Часового – того, кто в следующем году будет следить за временем и делать зарубки на часах. Должность была почётная. Один раз она досталась Рустаму. Я тогда им очень гордилась. Если же совершался на город налёт, в такой год мы поминали погибших. Верований мы были разных, но все сходились в одном – дальше, за горизонтом, непременно что-то есть. Иначе нет в происходящем смысла.

Часы на голографе отмеряют секунды, свет меркнет, и мягкий голос просит соблюдать тишину. Начинается прямая трансляция. Мы видим красивый зал с хромированными трибунами. Зал ярко освещает множество ламп навесного потолка. Стены обиты чёрными глянцевыми панелями. Я там однажды была, это Вавилон, один из самых укреплённых ковчегов. Резиденция Президента.

Громкий мужской голос представляет Президента – поднявшегося на трибуну пожилого человека. Президент стар и сух, он чем-то напоминает хищную птицу, коршуна. Камера подвигается ближе к его лицу, читает его ясный взгляд. Пронзительные глаза, окружённые глубокими морщинами, смотрят в самую душу. Он рождён до. Мы все встаём. Президент поднимает руку, и мы садимся. За Президентом – большой экран. Он озаряет его контрсветом, отчего мне кажется, что над мужчиной нимб.