Исход

Медленно иду. Ступать больно, но терпимо. Трава, чувствую, сделалась меньше. Ветер помогает мне – дует по моему ходу. Спасибо Господи, что заботишься обо мне. Скоро, совсем скоро, приду к тебе. И ответ держать буду. А пока…

А пока вспоминаю. Слава Богу, время ещё есть. Есть время слышать её голос, который будет вечно петь в сердце моём.

Елена и её муж поместили меня в своей усадьбе, в домике для гостей. Заботились. Но то чувство, что всякий раз охватывало меня при её голосе, делало моё бытие невыносимым. Сколько же бессонных ночей я провёл в молитвах Тебе с просьбой разъяснения. Но Ты не ответил мне. Нынче думаю, то чувство было даром Твоим.

Елена и её муж приглашали меня на семейные трапезы. Я, безродный нищий, сидел за одним столом со знатными людьми. Даже крестьяне не удостаивали меня таким вниманием, не окружали такой заботой. Очень добры ко мне были, редко такое нынче встретишь. Удивительные люди. Я поначалу думал, что её муж резок и властен, как его голос, но, оказалось, я ошибался. Он был из той породы людей, которых именуют правильными. Честный человек, надёжный. Право, вот, не помню, как зовут. Может, Рудольф. А может, иначе. Да и как я мог запомнить его имя, если всё время лишь её голос слушал. На каждом завтраке, обеде и ужине. А когда она ко мне приходила поговорить, о странствиях послушать, так мне вообще худо делалось. Она молвила, почему-то почти шептала, что всегда мечтала путешествовать. Но у неё нет такой возможности, как и у всех замужних дам её положения. Сокрушалась очень. А я её успокаивал. Говорил, что нельзя роптать на ниспосланный Господом удел. Тем более на такой удел. Говорил ей, что на её месте каждый мечтал бы оказаться. Даже я. Елену такие речи возмущали до крайности, она сердилась даже. Но так, по-доброму. Однажды призналась, что в церковь только из-за мужа ходит, что все её платья и шелка ей вовсе и не надобны. А надобна свобода. Я тихонько рассмеялся и спросил её, а что это такое? Елена молчала. Свобода, заговорила она, наивысшая ценность. Свобода – это бытие по сердцу, без преврат и ограничений. Свобода – это странствие, это мир. По её голосу понял, что обиделась она. Ведь своё самое сокровенное мне открыла, а я – так, смеюсь. Но я не мог врать. Ей бы радоваться, ведь её бытие легко и свободно на деле. Радоваться да Бога благодарить. Вот я так и ответил. Сказал, что даже я не обладаю свободой. Я полностью во власти Бога и людей. Живу на подаяние, и каждая зима – суровое испытание. Испытание веры и силы духа. Коли никто не приютит меня на зиму, холода, говорил, погубят. Коли не подадут пропитание, дух от голода испущу. Разве я свободен? Долго мы молчали. Потом она робко, так, спрашивала. А кто тогда свободен? Я пожал плечами: никто. Свободных в мире Божьем нет. Она ушла. Вернулась только через несколько дней. Страдал я это время, ох как страдал, Господи. Думал, ранил её наивную душу смертельно, и не простит она меня более. Хотел прийти к ней сам, но как-то неудобно в её покои без позволения являться. Елена пришла сама. Пришла благодарить. Я был поражён до глубины души. Она молвила, что тот наш разговор оказал на неё очень сильное влияние. Она просила прощения за необъяснённое отсутствие: всё это время она размышляла над нашей беседой. С ней никто подобным образом прежде не говорил, даже муж её. В мире, сокрушалась, сие не принято. Вот она и носила все свои томления в себе, на свой удел роптала. А теперь… Елена совсем на шёпот перешла. А теперь, шептала она, кажется, я поняла, что счастлива. И кажется, говорила она совсем откровенно, я даже мужа своего люблю. Без душевного надрыва, не так, как в книгах, но – люблю. Эти слова отозвались в моём сердце какой-то особенной болью. Непроизвольно отозвались. Но я сокрыл это даже от себя самого. Я ответил ей, что такая любовь – самая крепкая и истинная. И этот дар Божий она должна ценить более остальных. Я услышал, что Елена всхлипнула. Я и сам готов был слабость свою явить, но сил хватило сдержаться. От волнения я рассказал Елене о видениях своих. О том, что однажды грянет такой век, когда шум заглушит слово. Век, когда не будет тишины. В тот век погибнет мир, погибнет в огне небесном. Воскреснет мир в безмолвии мёртвом, в то время, когда глубокая тишь укроет землю пламенем своим. Елена слушала меня, и платье её не шелестело. Я подумал, что слова мои напугали её. Но Елена спросила тихо, разве слепые видят сны? Видят, родная, видят, сказал и замер я. Елена тихонько вздохнула и прошептала, что она не против, дабы я её как друга называл. Ведь я ближе всех по духу ей, даже ближе Рудольфа, который слишком сух. Вот, право, лучше бы молчала. Спасибо, Господи, за то, что дал сил сдержаться в чувствах. Спасибо, Господи, спасибо.

Я переждал в их имении зиму, а когда потеплело, решил отправиться в путь. Елена и Рудольф уговаривали меня остаться, а если мне совестно на их попечении жить, работу по хозяйству поручат. Ох, какое великое предложение было. Воистину, милостив Господь. Наверное, Он простил меня. И матушка простила. Но я не мог. Не мог из-за Елены. Совсем моё сердце страдало. Более того, знал я, что она испытывает то же, хотя держалась со мной Елена, не нарушая этикета. Сердце подсказало мне, что, коли останусь я, быть беде. Большой беде, которая разрушит её лёгкое бытие. А её счастье для меня было, да и есть, превыше всего.

Вечером, перед моим уходом, а отправлялся я с рассветом, Елена пришла проститься. Села далеко, в другом краю комнаты. Перед тем, как заговорить, долго гладила парчу своих юбок, волновалась. Ткань мягко так шелестела, а я покорно ждал. Ждал и внимал шелесту её дорогих одежд и тёплому потрескиванию свечей. Прощайте, после долгого молчания прошептала она. Её голос мучал моё сердце, искушал остаться. Спасибо Господи, что дал мне сил выдержать испытание твоё. Прощайте, ответил я. Храни Вас Бог, прекрасная Елена. Далее мы вновь молчали, пока шуршание её платья и скрип двери не возвестили о том, что я её более не услышу. И в этом молчании было столько слов, столько чувства, что, когда она ушла, я не сдержал сердца своего и заплакал. Всю ночь перед уходом я плакал и молился, плакал и молился. А с рассветом я покинул их имение. Покинул навсегда.

Господи, знать бы, что сталось с ней. Обрела ли подлинно счастье, как говорила мне? Надеюсь, что обрела. Наверное, сейчас она сидит у своего камина в окружении прекрасных внуков и рассказывает им сказки. Сказки о странствиях одного калеки, образ которого всю жизнь носит в своём сердце. Наверное, она даже не помнит моего лица. Интересно, помнит ли голос?

Останавливаюсь передохнуть и вытереть слёзы. Там, где они текли, чувствуются холодные дорожки. Руки трясутся. Опираясь на палку, достаю из кармана платок. Лён грубый, шершавый. Ветер сделался сильнее и тоскливее, будто торопит меня. И запах такой холодный у воздуха: день стал убывать. Чувствую ещё солнечные лучи, но они уже не такие явные. Спасибо, Господи, за мой последний день. День, полный воспоминаний и тёплого солнца. Как же хорошо, Господи. Как же хорошо.

Иду медленно. Трава под ногами колючая, скрежещет. Уже сухой сделалась. И запах у неё такой полный, томный, как у сена. Но среди этого запаха можно уловить и сладкий аромат полевых цветов. Цветёт поле ещё, да. Эти цветы редкие, но они есть. Если прислушаться, то можно различить, как они дрожат на ветру. Легонько так, трепещут. И птицы поют, звонко так, но грустно. Провожают меня вместе с солнышком.

Ох… Нога болит, заваливаюсь на ходовую палку. Палка при каждом шаге проваливается в землю, в сухую землю. Давно дождей благодатных не было, ох давно, Господи.

Голос ветра становится полнее, и я прислушиваюсь. Лес шумит совсем уж близко. Песня его – как хор голосов ангелов – слышна отовсюду. Укрывает всё вокруг, словно покрывало. Оно мне, Господи, и надобно, покрывало-то. Покрывало для моей свадьбы с вечностью. Для восхождения в Твой чертог. Во Дворец Нетленный.

Вновь останавливаюсь. Надо попрощаться с миром перед тем, как войти в лес. Ведь уже не выйду обратно. Останавливаюсь и прислушиваюсь к птичьей песне, слушаю солнечный звон. Его свет холодает, я чувствую; но он всё ещё звенит среди голосов птиц и леса. Зрячие сие состояние природы именуют закатом. Закатом… Слушаю стрекотание насекомых. Песнь кузнечиков сливается с песней леса и птиц, и чудится мне, будто я вижу всю эту благодать. Весь мир Божий поёт мне. Поёт песнь прощальную. Чую лёгкое колыхание воздуха: бабочка пролетела. Вот же чудо дивное! Её полет мягок и спокоен. Он волнует воздух легонько, будто щекочет. Настоящее чудо… Зрячие не могут слышать тонкое дрожание воздуха. Они не чувствуют этот лёгкий тюль, которым Господь защитил детей своих. Спасибо Тебе Господи, спасибо…

Я слышу её голос. Её заветное «прощай» провожает меня в последний путь вместе с дрожанием воздуха. Провожает вместе с лесом и полем, провожает молитвой. Провожает меня и матушка. Её тёплая рука держит меня, помогает опуститься на колени.

Припадаю к земле и молюсь. Трава колет руки, пальцы проваливаются в сухую, тёплую, как мамины руки, землю. Мама… Увидимся скоро мы с тобою. Увидимся ли? На всё воля Господня. Если Господь будет милостив ко мне, если простит грехи мои, если в Рай поместит меня, то увижу тебя, родная. Не услышу, а увижу. Спустя столько лет, увижу…

Молюсь. Отпевать меня надобно будет лесу. За сим я путь сюда и держал. Отпоют меня голоса ангелов, отпоют, да помолятся за душу грешную. Дерева чисты и мудры, гуляет среди них Шёпот Господень. Лучшее место для встречи с Тобой и не сыскать. Спасибо, Господи, спасибо.

Ищу на ощупь ходовую палку. Под руками сухая трава и трава мягкая – свежая. Пальцы невольно задерживаются её ощутить. Почувствовать, как по живым ещё стеблям бежит сок благодатный. Совсем нежное диво встречается моей ладони – цветок. Его лепестки тонкие, мягкие, едва ощутимые вокруг круглой сердцевины. Аккуратно касаюсь его, дабы ненароком не повредить. И пахнет цвет удивительно знакомо. Точно. Цветы с запахом таким мама называла ромашками. Матушка говорила мне, что ромашки похожи на солнце. Ромашки, тепло шептала мне мама, это маленькие солнышки. И нынче солнышко такое в руках моих. Чудо. Настоящее чудо. Спасибо, Господи. Опираюсь на ходовую палку и поднимаюсь. Спина болит. Но ничего – совсем чуток осталось. И боль сладка, когда она в последний раз.

Тут налетает ветра порыв: сильный, внезапный, холодный. И гаснет с ним солнца тепло, что ласкало лик мой. Торопит меня Господь, задержался я сильно. Иду я, Господи, иду, матушка моя.

Лес шумит позади, зовёт меня. Оборачиваюсь к нему. Иду, заваливаюсь. Кости, как и дерева от налетевшего ветра, стонут. Да и нога болит. Но сия боль благодатна. Она молвит мне о том, что я живу ещё. И каждый шаг такой – великий дар Господень. Великий Дар.

Чувствую, как воздух сделался выше по запаху да холоднее. Он будто щекочет, наполнен свежестью. И лику моему легко-легко от воздуха лесного. И дышится чудно. Давно так полно грудью не дышал. Воздух наполняется хором ангельским, хором шепчущим. Лес. Я дошёл, Господи, дошёл.

Лицо царапают ветви. Но я не ропщу. Я благодарю их за то, что чувствую. Ведь чувствовать – величайшее благо, величайший дар. Дар, что о жизни молвит. Выставляю ходовую палку вперёд, ищу дерево. Через пару шагов она в него упирается с глухим стуком. Вытягиваю во тьму руку, и пальцы касаются шершавого ствола. Подхожу ближе, опускаю палку: она с хрустом падает на сухую траву. Прикладываю к дереву ладони. Древо тёплое, сухое. Как и мои руки. Чувствую, как глубоко бьётся сердце его, и бежит по стволу жизнь. Она бежит, а наружная поверхность дерева – кора его – легонько так дрожит.