Иск Истории

Страсть католика Гауди к справедливости ищет разрешения в глубоко укорененном в массе образе покровителя Каталонии святого Георгия, убивающего дракона. Но изгибы чешуйчатых крыш великого мага зодчества подобны распластавшемуся печальному дракону, попавшему в незнакомый, суетливо-враждебный мир, взирающему на него с высоты, и чем-то очень напоминающему самого мага, одинокого Гауди.

Мы скользим подобно привидениям по изгибам комнат и коридоров дома Педрера, что в переводе с испанского означает «Каменоломня» (педра-петра-Петр-камень). Пещера, рождаемая прихотью вод и ветра, жары и холода – в глыбе и глуби горы или моря. Функциональные каминные дымоходы и вентиляционные трубы эксцентричны как существа подводного царства, тянущиеся стеблями сквозь тело здания в небесную синь подобно ныряльщикам, рвущимся из бездыханности, словно за поверхностью этой сини иной мир, воздух, свобода. Гауди страстно желает сделать материю невесомой, ненавидит угол, отдается спиралевидному движению массы, как сама масса в галактическом пространстве отдается силам тяготения, пальцам гениального Гончара, вылепившего вселенную.

Скрещение средневековой готики соборов-колоссов с восточной орнаменталистикой и обтекаемо-округлой стилизацией, развиваемое свободным воображением Гауди, естественно не может обойти математический расчет и законы архитектоники, но Гауди с гениальной ему лишь присущей интуицией ощущает игру центра тяжести каменной массы, текуче перемещаемого по кривой, параболе, оси спирали и благодаря этой текучести заставляет архитектонику выражать волны моря, мир сновидений и детских мифов. Он и гибкую змеинность и отталкивающую красочность пигментации пресмыкающихся переводит в положительный ряд, памятуя, что при всем при том змей тоже обретался в Раю. Кажется, еще немного, и дом-дворец взлетит, растворившись светом, обернувшись жилищем рая: ведь райский сад уже виснет на высоте над глубоким колодцем двора, уходящим в тяжкую земную темень.

У Набокова в «Приглашении на казнь» – «материя устала». Здесь же она полна неудержимой энергии, язычески хитра на выдумки – и это в руках Гауди, ревностного католика.

Вершина его чаяний – Собор Святого Семейства (Саграда Фамилия).

Начат в 1883 году. Строится вот уже 120 лет. Несомненно относится к феноменам, обреченным быть незавершенными шедеврами и именно этим потрясать человеческое воображение. Долго строящиеся каменные колоссы потрясают столь же сильно, как и давно развалившиеся.

Римский Колизей и Барселонский собор Святого Семейства.

Вспомним англичанина из «Прогулок по Риму» Стендаля, который въехал верхом в Колизей, увидел каменщиков и каторжан, укреплявших стену, и сказал: «Честное слов, Колизей – лучшее, что я видел в Риме. Это здание мне нравится. Оно будет великолепно, когда его закончат».

Войдя в Собор, мы с первого мгновения потрясены собственным существованием внутри этого вечно недостроенного колосса с высоченными колоннами – абстрагированными стволами деревьев, лестницами, подобными спиралям улитки, смещением библейских сюжетов, в готическом и модернистском стиле прочитываемой мистерии Христа, мы видим первичный костяк собора, частично обрастающий как бы натекающей с неба мощью материи, словно бы рука Творца ссыпает влажный песок, причудливо натекающий башнями, стенами, фигурами, стачивает подземные воды сквозь доломиты, образуя сталактиты и сталагмиты. Внезапно наши детские зодчества на берегу моря до озноба обретают Божественный смысл. Сталагмит – вот прообраз Собора Святого Семейства.

Отчаянный порыв ввысь, к Нему, особенно остро, до удушья, ощущается в стремительно вонзающихся и сужающихся в небо, словно бы соединяющихся в пучок, башнях Собора Святого Семейства.

Делая наброски Собора, Гауди был одержим страстью разрушить своды, рассечь колонны, чтобы передать идею жестокости Жертвоприношения. И эти несущиеся в небо колонны рассечены, как руки жертвы, тянущиеся к Нему. Весь Собор как единый вопль в камне колонн, башен, подобных множеству рук, в агонии перед последним мигом жизни вскинутых ввысь вокруг распятия – самой квинтэссенции образа Жертвы.

Гауди погибает под колесами трамвая, пытаясь перейти улицу к Собору, прикованный последним взглядом к нему. 1926 год. Близится время железных коней Апокалипсиса, время Герники, Второй мировой, Катастрофы, Возмездия. И абсолютно духовное пространство «Зоара» смыкается с физическим пространством, чьи тайны пытаются раскрыть Гауди, Миро, Дали.

Улетаем домой. Тихие залы аэропорта Барселоны, успокаивающая музыка, уносящая в ожидаемые сферы высот.

Ночевала тучка золотая...

Забытая или отставшая от массы, такая задумчивая и одинокая, погруженная в себя, проплывает мимо нас в иллюминаторе, где в дальнем мареве мерцает приближающейся линией берега Израиль.

Скандинавия: групповой портрет пространства с часами без стрелок

1. Чьим быть любимцем как Авраам?

Остроту проживания еще незнакомого пространства всегда несут сны в новом месте. У мира сновидений своя топография: подобно реке, странной в своем упорстве, возвращается он к месту истока, какие бы петли не заставляли его делать изгибы местности, времени, жизни. Даже если дом детства перестал существовать, срезанный лезвием бульдозера под корень, человек продолжает в нем жить всю жизнь. Просыпаясь среди ночи в любом странствии, будь то Сибирь, Москва, Крым или Рим, Мадрид или Вальядолид, в сумеречном состоянии между сном и пробуждением, привычно-лунатическим движением руки ищу на ощупь стену комнаты детства, чтобы опереться на нее. В следующий миг мстительная реальность ударяет в бок углом незнакомой кровати, в лоб неизвестно куда идущей стеной, но в начале этого мига, до удара, весь дом детства выстраивается в темноте. В последнюю секунду сна слышу удары меди с дальнего монастыря моего детства, чья колокольня по ту сторону Днестра прокалывала небо в окне отчего дома. Но звуки меди иные, медвяные: «Копенгаген, Копен-гаген».

Вчера, к вечеру, после четырех часов полета из аэропорта Бен-Гурион, нас принял копенгагенский, огромный вширь и вдаль, аэропорт – небесные врата Скандинавии. Уже в сумерках поселились в отеле «Астория» по улице Банегардспладсен, 4, рядом с приземистым главным вокзальным зданием Датского королевства. Из окна гостиничного номера, вправо наискосок, оно виделось целиком, тускло освещенное в довольно светлой северной ночи сентября, но цифры времени, ярко вспыхивающие в темноте, будоражили всполохами стены комнаты, просачиваясь в сон. Цифры менялись в светящейся тарелине на фасаде вокзала.

Часы без стрелок.

Цифровые или, как ныне любят изъяснятся, дигитальные.

Какой-то образ или мысль, связанные с этим, не давали мне покоя, но вспомнить не мог. Предстояло дня три побыть в датской столице, а затем лететь в Хельсинки на встречу в рамках международной писательской организации – Пен-клуба. Тема встречи «Свобода или индифферентность». Воистину нередко равнодушие прикрывают маской свободы.

«Копен-гаген», – продолжают вызванивать колокола. Утро в столице Дании. Следует собственным опытом проверить слова великого на все времена датчанина по имени Гамлет: «Подгнило что-то в Датском королевстве». Правда, знакомый нам Станислав Ежи Лец расширил это выражение, имея в виду весь мир: « Как велика Дания». Кстати, «Лец» на иврите «шутник, балагур». Особенно хороша его шутка «Выше голову, – сказал палач, набрасывая петлю». Что ж, выше голову, и – глазеть. Это ведь особая болезнь патентованных фланеров: неустанно заглатывать пространство. Ничего, что видеокамера оттягивает плечо, беспрерывно вызывая желание избавиться от нее, подобное жажде протрезвиться, зато не отрываешься от окуляра, как алкоголик от бутылки. Постепенно линейная, по-глупому ненасытная жажда снимать все, что видишь, подряд и в ряд, рождает свою философию самой себя организующей духовной энергии проживаемого пространства.

Минуем вокзал, парк Тиволи, магазин с хрусталем и винами, пересекаем проспект Андерсена, по обеим сторонам которого велосипедные колеи: такое число велосипедистов можно в Израиле увидеть лишь в Судный день. Но у нас это, в основном, дети. Здесь же целые семьи с детскими колясками, прикрепленными к раме заднего колеса, несутся вдоль улиц.

Останавливаемся на площади перед муниципалитетом – очаровательным зданием средневековья с немыслимыми коньками на крыше, то ли выросшими из сказок Ганса-Христиана, то ли давшими повод для них. Из муниципалитета прямо на нас внезапно сваливается толпа, молодые мужики в каких-то марлевых женских платьях дрыгают волосатыми ногами, всех осыпают рисом: оказывается, свадьба. Ее тут справляют в муниципалитете.

Мы, несколько ивритских писателей, еще прочешем город вдоль и поперек, постепенно и все более становящийся сказочным под мягким, червленым, андерсеновским закатом. Постоим у знаменитой русалочки, как-то затеряно каменеющей на берегу моря. Поглазеем на оловянных солдатиков сменяющегося караула у королевского дворца, вышагивающих рядом с не менее игрушечными пушками. Полюбуемся готовящимися раствориться в ночи шпилями соборов и церквей, составляющих родовой силуэт датской столицы. А пока, миновав муниципалитет, мы ступаем на камни знаменитой прогулочной улицы – Строгет, одной из самых старых, пересекающей город с запада на восток. В столь ранний час улица уже забита людом. Ощущается особая отчужденность толпы, ибо здесь она неприкрыто выступает за холодным нордическим равнодушием. «Лицевой счет» размыт. Половодье человеческих глаз по-рыбьему скользит мимо. И все же это несравненно лучше людской массы моей молодости в иных краях диктатуры пролетариата, скрывавшей свое пристрастие за кажущимся равнодушием, сжимавшей мое существование в невидимый, но мучительный плен: за любым лицом мог скрываться соглядатай и заушатель, и как бы я себя не вел, был заведомо ими судим. Спасали наивность и молодость в гибельном пространстве – как первобытное незнание дикарей в огромной клетке, хотя и душило отсутствие малейшей тяги. Заслонка не вынималась, сплошной угарный газ стыл над страной, держа всех в полуживом состоянии, и в глотке свежего воздуха бездумно и радостно ощущалась вся глубина жизни. Здесь же дышишь полной грудью, и это многого стоит. Моим коллегам, уроженцам Израиля, понять это трудно. Вот и драка, и не в каком-то закоулке, а у памятника королю Христиану Пятому, почтительно окруженному деревьями сквера. По лицам дерущихся, явно пьяных с ночи, видно, что не датчане, хотя последние не прочь приложиться к бутылке. Мгновенно образуется пробка: полиция, зеваки, оборванцы, карманники. И все это на фоне сверкающих чистотой и богатством офисов, магазинов кожаных изделий, платья, книг, игрушек. В гуляющей по Строгету толпе удивляет число детей, юношей и девушек, явных имбецилов. Их ведут под руку, везут на колясках, а они изредка издают животный рев, но это абсолютно не тревожит толпу. Еще при входе в улицу Фридериксберггаде, открывающую Строгет, пронесла меня толпа мимо мемориальной доски, которая настойчиво заставляет меня вернуться и, вздрогнув, прочесть: в этом доме родился и проживал долгие периоды своей жизни знаменитый датский философ Серен Кьеркегор.