Искатель, 1961 №2

«И так далее и тому подобное…» — говорил он себе на второй день, когда ему стали уже надоедать воспоминания о школе, о глупых мучениях и мелочных страданиях тех дней. Ободранные, кровоточащие пятки саднило при каждом шаге, обожженное лицо, казалось, вспухло от палящего солнца.

«Лучше обратимся к обнищавшим аристократам», — решил он и, хромая, продолжал идти к западу. Точнее, путь его лежал на западо-юго-запад через бурые, опаленные холмы. Они поднимались среди песков пустыни, и он карабкался на их невысокие склоны, совершенно выбиваясь из сил.

Да, так вот аристократы обнищали, лишились земель и больше не приносили пользы, но все же он верил в какие-то существенные неотъемлемые качества своего сословия: он был сам джентльмен и верил, что принципы сословия точно соответствуют значению этого английского слова «джентльмен» — благородный человек. Но какое же благородство могло уцелеть в этой битве, когда каждый день тяжело ранил и насиловал все благородные чувства, что еще оставались в нем от молодого человека, пытавшегося некогда найти какой-то благородный путь в жизни, какой-то свой образ мыслей и чувств. И вот сегодня, на второй день пути, вдруг взметнулся песок пустыни и, забиваясь в каждую щелочку между одеждой и кожей, стал нестерпимо жечь тело.

Пришлось преодолеть долгий путь, прежде чем он добрался до первого тайника. Когда он разгреб кучу камней и земли, то обнаружил, что от припасов почти ничего не осталось. Крысы, может быть, муравьи и еще какие-то жители пустыни подрыли тайник и полакомились провиантом.

Оставалась нетронутой одна жестянка скверных флотских сухарей. Он бросил жестянку в рюкзак, присовокупив ее к размякшему сыру, найденному в самолете, и нескольким плиткам шоколада, которые совсем растекались в дневную жару, но морозными ночами снова затвердевали. Он собрал всю пищу до последней крошки, как будто в ней и заключалась настоящая движущая сила в жизни — не в золоте или купчих на владение имуществом, а в каждом кусочке, который даст ему возможность идти дальше.

Да, ценная штука — эти заплесневелые сухари.

На третий день — он продолжал поиски еще одного тайника с провиантом — его вдруг стала беспокоить вода. На пути к морю оставался только один колодец.

Забота о глотке воды вытеснила из его головы мысли об аристократическом происхождении, и он вспомнил те дни, когда они, летая над Норт-Уилдом на своих последних «спитфайерах», к тому времени уже слишком тихоходных, однажды пытались прогнать «фокке-вульфов». «Спитфайеры» взлетели группами, появившись над «фокке-вульфами» на высоте в 27 тысяч футов, и под ними, и впереди. В тот день атака англичан обратилась для них самих в настоящее побоище. Сам он просто наблюдал, как строго держат строй «фокке-вульфы» и как они время от времени для разнообразия атакуют англичан. Когда у него кончились боеприпасы, он повернул прочь, но был сбит, упал в море, каким-то чудом спасся, подобранный спасательной командой, и никогда уже больше не летал так, как раньше. Он был теперь слишком напуган, и в этом тоже было не много чести.

Что до его чувств, то они во всем этом просто не участвовали. Азартные игры и общество господ летных офицеров измельчили или свели на нет все его чувства и эмоции, выкинули их вон и заменили какими-то новыми импульсами, для определения которых существовали словечки вроде «сбить», «разбомбить» и «смазать». Героизм его, если тут можно говорить о героизме, был весьма случайным и мимолетным. В лучшем случае он просто любил самолет, в худшем — он его боялся. И он был на седьмом небе, когда война закончилась и он смог, наконец, отделаться от самолета.

— И не думаю, чтобы мне захотелось начать это снова, — насмешливо говорил он себе.

Все его тело теперь испытывало муки. Покрасневшие руки горели огнем, до покрасневшего лица невозможно было дотронуться, нежная кожа на внутренней стороне ног была стерта, в нее въедались песок и пот, ноги до колен были покрыты ранами, губы потрескались. Но он все-таки нашел колодец.

Он разрыл землю голыми руками и наполнил зеленой солоноватой водой брезентовый мешок и бутылки, снова сделавшие тяжелым его рюкзак.

«Если мне доведется еще раз увидеть море, — решил он, — я проведу возле него остаток жизни, каждый день этой жизни. С утра до вечера буду барахтаться в море. Вот она, вода, мать человечества!» — сказал он, чтоб убедиться, что все еще способен на кислую интеллигентскую шутку.

На четвертый день он чувствовал себя совсем измученным. Днем он лежал, предпочитая передвигаться рано утром, вечером и ночью. Он снова видел «Ди-Эйч Дав». Самолет так же загадочно петлял, направляясь к северу, совсем низко над землей, но слишком далеко, чтобы можно было привлечь его внимание. И все же у Элуина было такое чувство, что на этот раз они высматривали его. К тому времени, как он успел разложить костер из сучьев тамариска, самолет набрал высоту и снова исчез.

— Да, дело гиблое, — сказал он. — Разве только Гиллепси сказал, что я не прилетел в срок, и эти люди, кто бы там они ни были, отправились меня искать. Но сомнительно. Контрабандисты о чести не думают. Только о деньгах.

Последний день казался бесконечным, потому что за холмами все время всходило и заходило солнце, всходило и заходило — каждый час, если только его мозг правильно отмечал время. Возможно, с глазами у него и было что-то неладно, но мозг-то ведь не обманешь, и он с точностью регистрировал каждый восход и каждый закат — по одному в час. Были они красивы, какими и должны быть восход и закат в пустыне, далекие и трогательные.

И это будило в нем человека послевоенной поры.

Из войны он выскочил целый и невредимый, в восторге от будущего, которое перед ним открывалось. Но он обнаружил, что торжествовать раньше времени в высшей степени неразумно. Невесты были прелестны. Хорошие девушки из хороших семей. И он забыл свою засушенную философию и бросился в эту новую жизнь очертя голову, не защищенный ни уроками войны, ни уроками школы. Он не знал тогда, что если тебя предают в браке, это больше, чем когда тебя предают на войне, — это уже полный крах.

Предательство, дети и трагедия — таков был последний преподанный ему урок.

Дальнейший переход был уже легче: не к размягчению, а, наоборот, снова к простой засушенной философии человека без чувств и эмоций. А там, куда забрасывали его всевозможные приключения и авантюры, это как раз подходило. Собственно, он искал для себя самых трудных оборотов, самых критических положений, чтобы выбивать из себя постепенно все эмоции, усваивая эту бесчувственность. Он стремился к бесчувственности. В Ираке он наткнулся на Гиллепси, который на самолете возил золото в Египет и египетские фунты из Египта; возил золото в Грецию и драхмы из Греции: возил деньги туда, где они были нужны, и золото туда, где оно было нужнее. В Ираке это было почти легально, потому что власти там брали изрядный процент за свою роль некоего посредника в валютных операциях.

Совсем другое дело в Египте. Слишком много здесь было богатых людей, что пытались незаконно вывезти свои деньги за границу. И вот сейчас он был в Египте.

Так что в его теперешнем затруднительном положении отсутствие эмоций было только на руку. Что же до фамильного принципа, требовавшего стойкости ради чести, то в нем сейчас не было нужды. Да так или иначе он его уже давно похоронил.

Ковыляя по склону плато Эль Тих, он добрался до Ред Сироуд, дороги, которая вела к Красному морю. Он все еще держался на ногах, хотя был уже почти в беспамятстве, он выжил и не свалился. Впрочем, еще оставалось неясным, прибавило ли это ему чести.