Искатель, 1962 №2

«Давай, давай! — подбадривал себя Кожин. — Давай, давай!! Ну и река, ну и широченные здесь реки! А глубина-то…» Он представил себе толщу бешеной ангарской воды, которая неслась под ним. «Ну и река!» Кожин остановился, переводя дыхание. Солнце поднялось, небо высветлено, поголубело и набрало глубину. Река под этим небом казалась темно-синей. Ну и река! Налилась синькой, как простыня. Видно, скоро двинется. Да, да, как только вода со льда уйдет вниз — двинется, А пока еще есть время. Может быть, только один этот день. Ишь ты, оставить трактор на острове до зимы! Старая машина! Конечно, старая. Но у него она будет работать.

Кожин привязал муфту к поясу обрывком тросика и поволок ее на буксире. Стало легче, и все-таки он понимал, что движется не быстрее мухи, попавшей на липкую бумагу. То и дело муфта цеплялась за куски вытаявшего льда. Нет, он выбрал явно не то направление. Чувствовалось бешеное течение воды подо льдом.

Кожин услышал чей-то крик с берега; в нем было предупреждение и тревога. «Все равно, — подумал он. — Не возвращаться же!»

Он увидел, как впереди, в трех шагах, в тонких голубых жилах льда пульсирует вода. Здесь он и провалился. Муфта увлекла его в воду. Здесь было еще мелко. Он погрузился по грудь и тотчас встал на ноги. Тяжелая ладонь воды старалась затолкнуть его под лед. Галька под ногами скользила, осыпалась. Только трос от муфты, натягиваясь, удерживал его. Стало страшно. Холода он еще не успел почувствовать. Сквозь прозрачную ангарскую воду Кожин видел круглые зеленые камни. Легкое кружево солнечных лучей лежало на них. Кожин сделал попытку отвязать муфту от пояса, но трос не поддавался окаменевшим, утратившим гибкость пальцам.

Кто-то ухватил его за воротник.

— Подожди, муфту вытащу, — пробормотал Кожин.

Он погрузился в зеленый мир ангарской воды. Ледяная маска опустилась на лицо, течением сорвало шапку. В воде муфта уже не казалась тяжелой и неудобной. Он поднял ее и вытолкнул на край льда. Рука все держала его за воротник. Кожин выполз на лед, отодвинул муфту подальше от полыньи и встал.

Конопатый мальчик, ответственный по части пожара, тяжело дыша от быстрого бега, глядел на него светло-серыми выгоревшими глазами. В руках он держал мокрую беличью шапку Кожина.

— Привет пожарникам! — сказал Кожин.

Кожин взял у мальчишки из рук шапку и стряхнул с нее воду. «Дурак дураком, — подумал он о себе. — Догадался, муфту привязал к поясу. А если было бы глубоко?»

— Я за тобой следил, — сказал конопатый пожарник.

— Догадываюсь, — ответил Кожин. — Беги на дежурство, а то самовозгорание пропустишь.

— Самовозгорание случается довольно редко, — сказал мальчишка.

— Ты в каком классе?

— В девятом.

— Серьезный малый.

Вдвоем они поволокли муфту к пятнистой ленте, разостланной по льду от «Заготзерна» к острову. Дорога через Ангару уже протаяла, и там, где лежали оставшиеся от настила клоки прелой соломы, которые прикрыли лед от солнца, выросли кочки. Муфта то и дело цеплялась за них.

От мокрой одежды Кожина шел пар. Ну и река!

Впрочем, он дешево отделался. Сейчас он доберется до острова, разожжет костер…

Кожин задержался, переводя дыхание. Воздух был насыщен запахами гари и смолы. Где-то за грядой правобережных сопок, похожих на круто остановившуюся волну, горела нагретая апрельским солнцем тайга. Шла паловая, лихая сибирская весна. Все колыхалось в мареве. В высоком небе, точно паучки на невидимых нитях, висели жаворонки. Лед похрустывал, поскрипывал под ногами, жил своей, непонятной, тревожащей жизнью.

Мальчишка, видно, забыл про дежурство. С худенького его лица не сходила восторженная улыбка.

Кожин с облегчением вздохнул, когда добрался до острова и увидел громаду опоры, уткнувшейся в небо, и трактор, большой, немой и холодный, как памятник. Кожин подошел к трактору и ударил в гулкую жесть кабины.

— Здорово, старик! — сказал он. — Спишь?

Конопатый мальчишка, быстро обежав остров, собрал доски, оставшиеся от тепляка. Вспыхнул огонь. Кожин развесил у костра одежду и остался в одном белье. Сидя на доске, он поворачивался к огню то спиной, то грудью. Блаженное тепло разливалось по телу. Мальчишка отвязывал от муфты трос.

Кожин задумчиво глядел в огонь. Вот она, Сибирь. Здесь все просто, все. Встретились двое, один чуть не утонул, остались на острове и даже не знают, как зовут друг друга, а потом разъедутся— подумаешь, и не такое бывает. Здесь мало говорят, здесь за тебя говорит дело. Прежде всего делать дело. Кажется, этому ты хотел научиться в Сибири?

— Как тебя зовут? — спросил Кожин у мальчишки.

— Кешка, — сказал тот. — А ты где так загорел?

— На море.

— На каком море?

— На Черном.

— Здорово там, а?

— Здорово…

Здорово? Тогда, на юге, беззаботная жизнь отпускника была веселой и по-настоящему яркой, а сейчас все южные волнения и радости казались игрушечными, искусственными, такими, о которых не стоило и рассказывать.

Ангара неожиданно потемнела, ее синева стала густой, цвета грозовой тучи. Неужели скоро тронется? Кожин взглянул на небо. Над рекой скользило белое облако, весеннее и легкое. По льду скользила тень. Ну и река! Кожин строил переходы на многих сибирских реках, но в характере Ангары он чувствовал непонятное ему, затаенное упрямство. Вот Лена. Она шире, тише, понятнее. Весной половодит, как положено.

— А медуз видел? — спросил Кешка.

— Видел.

— Большие?

— Во!

Кожин обвел руками круг. Кешка свистнул.

— Ну, обсох, — сказал Кожин.

Он оделся и залез в кабину. Гайки не подавались, он сорвал себе кожу на пальцах, и с них закапала кровь, смешанная с черным мазутом. «Ишь ты! — подумал Кожин, рассматривая ладони. — А были такие чистые. Отмылись в отпуске».

Кешка подал ему носовой платок.

— Испачкаю, — отмахнулся Кожин. — Залезай в кабину, будешь помогать. До темноты бы успеть…

Солнце уже село. Резкий мороз, внезапно опустившийся в долину реки, схватил лужи на льду, в позеленевшем закатном небе искрила ранняя вечерняя зорька. Кешка, успевший сбегать на тот берег, достал из-за пазухи укутанный в тряпицу кусок сала. Кожин неловко, мешком, соскочил с трактора и чуть не сел в снег. Ноги подгибались, ныла спина, в горле что-то посвистывало и кололо. Он, почти не разжевывая, глотал куски хлеба и оставлял на сале отпечатки черных пальцев.

— Я пускач запущу, — сказал Кешка.

Он с остервенением принялся крутить рукоятку пускача. Но трактор молчал.

— Подожди, — сказал Кожин. — Прогрею свечи.

Он намотал на проволоку паклю, сунул факел в ведро с зеркально блестевшим мазутом и поднес факел к костру. Пакля задымила. Пламя лизало руки, но разбитые, одеревеневшие or холодного металла пальцы уже не ощущали боли.

Кешка снова крутанул рукоятку. Пускач рассыпал веселую барабанную дробь. Потом трактор закашлял, задрожал тяжелой рабочей дрожью. Кожин опустился на ободранное сиденье с торчащими, как змейки, пружинками. Кешка уселся рядом с ним. Вспыхнула фара. Свет ее рассеивал сгущающуюся тьму.