Искра и Тьма

Унэг исподлобья взглянул на девушку и дернул веревку, отчего пленница упала на колени.

— Не шуми, — сказал он. — Я не причинял тебе зла.

— Ты… ты? — Голос ее надломился.

— Успокойся.

Млада так же внезапно смолкла. Сгорбилась. В какой-то миг кочевнику стало жаль беглянку. Всего на миг.

Ветер стих, и равнина ожила. Пение сверчков, крики ночных птиц, шорох травы, далекий-далекий волчий вой — все звуки слились в один неповторимый, вибрирующий шум ночной степи.

Они долго молчали. Унэг подбрасывал хворост в огонь, Млада лежала на боку, положив голову на седло.

— Прости меня, — неожиданно произнесла она. — Я… я не хотела.

Девушка села и сказала:

— Наверное, ты хороший человек. — Она вздохнула, как бы собираясь с силами. — Выслушай меня, багатур. Я не могу держать в себе все это.

— Говори, — сухо бросил воин.

— Спасибо. — По щекам девушки потекли слезы. — Сейчас… я не буду плакать. — Но непослушные слезы все равно лились. — Всё. Я буду говорить. Да, мой отец отдал меня в рабство Хайсе в обмен на обещание мира. Прошел год с тех пор, и я… не знаю, как к этому относиться. Я как-то услышала, что отец сильно болен. Он умирает. И мне его жалко. Да, жалко, — повторила он с тенью недоверия. — А ведь… сколько проклятий вырвалось из моих уст. Я так ненавидела его, а теперь вот… жалею.

— Глупо жалеть человека, предавшего тебя, — заметил Унэг.

— По-вашему, это так, — сказала Млада. — По-вашему, и женщина ничего не стоит. Женщину можно насиловать, убивать, особенно если она с севера, из нашего народа. Меня втаптывали в грязь все кому не лень. Все это время на меня плевали все, от нукера до раба. И я скажу тебе! — Она выпрямилась, и глаза ее гневно сверкнули. — Твой Хайса ни разу не был мужчиной! В прямом смысле этого слова!

Воин удивленно вскинул бровь, но промолчал.

— На моей родине женщин уважают, — продолжала она. — Мы даем новую жизнь. Но вы не такие. Женщина для вас утроба. Бесправная тварь. Твой Хайса никогда не был мужчиной, он только пил вино и аракiii и смотрел, как этот проклятый Буреб меня насиловал. Каждую ночь. Каждую ночь! Не веришь? Тебе показать синяки у меня между ног?

Воин был невозмутим.

— Не хочешь слушать? Но ваше племя такое. Вы такие — закрыть глаза, и всё. Я сама сколько раз видела, как какого-нибудь славного в прошлом воина убивали, как только он оказывался обузой. Помнишь Беара? Этой весной, в дни половодья, он сломал ногу на охоте, и той же ночью его отвезли в поле и бросили там, как собаку. Разве так поступили бы мы, венеги, с таким багатуром, каким был Беар? Сколько лет он прослужил Хайсе? Сколько врагов он убил?

Слова венежанки больно ранили Унэга, но он не выдал себя.

— Я знаю, тебе не нравятся мои слова, — безжалостно продолжала Млада. — Но перед смертью я все скажу. Скажу Хайсе в лицо. И тебе скажу! Тебя ждет такой же конец. Помни об этом, багатур. И я рада, что зарезала Буреба. Рада, что он наконец подох.

— Лучше бы ты утопилась…

— Я знаю, что со мной будет, багатур. Я готова.

— Зачем тогда бежала?

— Надеялась.

Девушка смолкла и взглянула на кочевника. Их взгляды на миг встретились… и торопливо разошлись.

Воин лег на спину и долго смотрел на ночное небо. Он знал, она тоже не спит.

Рассвет едва-едва успел рассеять сумрак первыми робкими лучами, когда Унэг отправился в путь.

День выдался жаркий. В хрустально-чистом небе ярко светило летнее солнце. Парил пух ковыля.

Они шли целый день, с редкими перерывами. В них Унэг неизменно делил с Младой лепешку и воду. Солнце нещадно жгло девушке голову. По-прежнему связанная, пленница обреченно брела вслед за Эдааром, на котором воин восседал прямо, как скала.

К вечеру измученная девушка еле передвигала ноги. Голова у нее кружилась, глаза слезились, потрескавшиеся губы кровоточили, стиснутые грубой веревкой запястья саднили. В сапогах обнажились мелкие гвозди, исцарапавшие пятки. Она держалась из последних сил.

На закате Млада упала, не в силах больше подняться.

Унэг остановился на ночлег в узкой балке, по дну которой протекал наполовину заросший рогозом ручей. Млада совсем чуть-чуть не дошла до ручья, Улеш донес ее на руках.

Все тело девушки, особенно ноги, болело и ломило. Забываясь тревожным сном, она видела, как воин снял ей сапоги и приложил к израненным ступням какие-то травы. Он напоил и умыл ее водой из ручья. Его шершавые руки пахли костром. А потом кочевник исчез, и…

Ее братья и сестра, смеясь, смотрели на нее…

Я дома…

Конечно же, я дома! Как хорошо дома!

Пахнет просмоленной избой, свежескошенным сеном. Густой туман окутывает град. От росы промокли ноги, но Млада бежит по тропинке, вниз, к прохладной реке, посмотреть на зародившееся в темном массиве их древнего леса свежее, веселое утро…

Она проснулась очень рано, от холода. Совсем окоченела. Унэг жарил на костре перепела. И, едва увидев его, девушка заплакала. Щемящее чувство тоски овладело ею. Она больше не могла сдерживаться ни минуты. Твердость, терпение покинули ее. Девушка долго рыдала, уткнувшись лицом в траву.

Унэг вставил в сапоги пленницы стельки, вырезанные из куска войлочного потника.

— Нам осталось полдня пути, — сказал он. — Крепись.

Млада больше не проронила ни слова.

Степь сменилась покатой долиной. Внизу, за редкими деревьями, блестя на солнце, нес свои темные воды Крин. Река, в которой немало растворилось крови венегов и степняков.

Унэг беспокойно поглядывал на Младу. Вчера вечером он испугался за нее. Но сегодня пленница шла уверенней. Это хорошо. Он довезёт ее до становища. Однако на душе у него было скверно. Все время, пока она брела позади, он боролся с чувством вины, жалости и еще чего-то… Кочевник раздраженно качал головой, отгонял крамольные, в общем-то, мысли, но эта глухая смута не давала ему покоя. Они ехали, ехали, останавливались отдохнуть, и так целый день. Он отводил глаза, он боялся на нее посмотреть.

Спустившись к реке, Унэг увидел приближавшегося к ним всадника. Это был Берюк, старый нукер из дружины каганаiv, одетый, как всегда, по-боевому: кольчуга, шлем с бармицейv за спиной щит, в руке — длинное копье.

— Ты не меня ждешь, Берюк-гай? — спросил его Унэг.

— Давно тебя жду. — Берюк хищно взглянул на Младу, обнажив почерневшие зубы, и легко ткнул ее в грудь копьем: — Сегодня ты умрешь, дочь шакала. Слышишь?

Млада отшатнулась.

— Оставь ее, — холодно сказал Унэг. — Едем к переправе.

Они спустились к илистому причалу, скрытому в зарослях тальника. Там сидели круглолицые скуластые парни. Они играли в камни и громко кричали. У берега покачивался широкий плот из грубо подогнанных друг к другу бревен. Увидев, кто к ним прибыл, парни испуганно вскочили.

— Что встали? — рявкнул Берюк. — Вот ты, да-да, ты, подойди ко мне, подойди, сын шакала.

Толстый юноша с глуповатым выражением на лице послушно подошел. Берюк хлестнул его кнутом.

— Переправьте нас на тот берег! — Еще один удар. — Переправьте! Живее, псы!