Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

— Гроза, — приговаривал Агасфер. — Это просто гроза! Спокойно, Волк, спокойно!

Пятьсот девятый пополз дальше в глубь барака. Он не мог понять, почему остальные так равнодушны.

— Бергер где? — спросил он.

— В крематории.

Он сложил на пол пальто и пиджак.

— Вы что, выходить не собираетесь? — Он посмотрел на Вестхофа и Бухера. Те ничего не ответили.

— Ты же знаешь, это запрещено, — пробубнил наконец Агасфер. — Пока отбоя не дадут.

— Так тревога кончилась!

— Нет еще.

— Да кончилась же! Самолеты улетели. Они бомбили город!

— Сколько можно об одном и том же, — пробурчал кто-то в темноте.

Агасфер поднял глаза.

— А если они в отместку за это десяток-другой, а то и сотню из нас расстреляют?

— Расстреляют? — захихикал Вестхоф. — С каких это пор тут стали расстреливать?!

Овчарка залаял. Агасфер схватил его за холку.

— В Голландии они после каждого воздушного налета расстреливали обычно десять — двадцать политических. Чтобы у нас не возникало опасных иллюзий, как они объясняли.

— У нас тут не Голландия.

— Это точно. Так и я говорю — в Голландии, там расстреливали.

— Расстреливали! — Вестхоф презрительно фыркнул. — Может, ты солдат, что у тебя такие запросы? Тут или вешают, или забивают насмерть, одно из двух.

— Ну а вдруг, для разнообразия?

— Да заткнетесь вы наконец или нет?! — заорал из темноты все тот же ворчливый голос.

Пятьсот девятый присел рядом с Бухером и закрыл глаза. И тут же снова увидел дым над горящим городом, ощутил глухую детонацию бомбовых разрывов.

— Как думаете, пожрать сегодня дадут? — спросил Агасфер.

— Черт бы тебя побрал! — отозвался голос из темноты. — Может, тебе еще чего надо, а? Сперва, понимаешь, хочет, чтобы его расстреляли, потом чтобы накормили…

— Еврей не может без надежды.

— «Надежды»! — Вестхоф снова подхихикнул.

— А то как же! — спокойно ответил Агасфер. Пятьсот девятый раскрыл глаза.

— Наверно, сегодня вечером жратвы не будет, — заметил он. — В наказание за бомбежку.

— Опять ты со своей бомбежкой! — взвыл из темноты все тот же недовольней голос. — Ты заткнешься наконец или нет?

— Может, у кого есть чего-нибудь пожрать? — спросил Агасфер.

— О Господи! — голос из тьмы чуть не задохнулся от подобного идиотизма.

Агасфер не обращал на него ни малейшего внимания.

— Вот в лагере под Терезиенштадтом у одного была плиточка шоколада, а он и не знал. Припрятал, когда его в лагерь привезли, а потом и забыл. Молочный шоколад, из автомата. Даже с портретом Гинденбурга на обертке.

— А еще что там было? — прокаркал голос из глубины. — Может, заграничный паспорт?

— Нет. Но на этом шоколаде мы два дня протянули.

— А кто это все время так орет? — спросил пятьсот девятый.

— Да один со вчерашнего этапа. Новенький. Ничего, еще успокоится.

Агасфер вдруг прислушался, потом сказал:

— Все.

— Что все?

— Кончилось. Там. Отбой был. Отбой воздушной тревоги.

Вдруг стало очень тихо. Потом послышались шаги.

— Овчарку убирай! — зашипел Бухер.

Агасфер затолкал сумасшедшего под нары.

— Лежать! Тихо! — Он приучил Овчарку слушаться команд. Если бы его нашли эсэсовцы, все было бы кончено: сумасшедших усыпляли на месте.

Бухер отошел от двери.

— Это Бергер.

Вошел доктор Эфраим Бергер, тщедушный человечек с покатыми плечами и большой круглой головой, лысой, как бильярдный шар. Глаза у него были воспалены и слезились.

— Город горит, — сообщил он с порога.

Пятьсот девятый поднял голову.

— А что они говорят?

— Не знаю.

— Как так? Хоть что-то они должны были сказать?

— Не-а, — ответил Бергер устало. — Как только объявили тревогу, они сразу перестали жечь.

— Почему?

— Откуда мне знать? Приказывают — и все.

— А СС? Этих ты видел?

— Нет.

Сквозь ряды нар Бергер прошел в глубь барака. Пятьсот девятый смотрел ему вслед. Он ждал Бергера, хотел поговорить с ним, а тот, похоже, безучастен, как и все остальные. Ничего понять нельзя.

— Будешь выходить? — спросил он Бухера.

— Нет.

От роду Бухеру было двадцать пять лет, и семь из них он провел в лагере. Отец его был редактором социал-демократической газеты, этого оказалось достаточно, чтобы упрятать за решетку сына. «Когда он отсюда выйдет, ему еще останется лет сорок жизни, — думал пятьсот девятый. — Сорок, а то и все пятьдесят. А мне самому уже пятьдесят. Так что мне останется лет десять, от силы двадцать». Он достал из кармана щепочку и принялся ее жевать. «Что за чушь в голову лезет?» — подумал он.

Бергер вернулся.

— Пятьсот девятый! Ломан хочет с тобой поговорить.

Ломан лежал в глубине барака на нижних нарах из соломы.

Он сам так хотел. У него была тяжелая дизентерия, и вставать он уже не мог. Ему казалось, что с нижних нар делать под себя все-таки как-то чище. Чище, конечно, не было. Но все давно привыкли. В большей или меньшей степени, но понос был у каждого. Однако для Ломана это было хуже пытки. Он лежал при смерти, но при каждом судорожном сжатии своих внутренностей все равно извинялся. Лицо у него было такое серое, словно он обескровленный негр. Он слабо двинул рукой, и пятьсот девятый склонился над ним. Глазные белки Ломана отсвечивали желтизной.

— Вон там, видишь? — прошептал он, широко раскрывая рот.

— Что? — спросил пятьсот девятый, изучая его голубоватый зев.

— Справа, сзади — золотая коронка.

Ломан повернул голову к свету, в сторону узкого окошка. В него сейчас заглядывало солнце, освещая эту сторону барака слабым розоватым мерцанием.

— Да, — сказал пятьсот девятый. — Вижу.

На самом деле он ничего не видел.

— Выньте ее.

— Что?

— Выньте ее, — прошипел Ломан нетерпеливо.

Пятьсот девятый глянул на Бергера. Тот покачал головой.

— Она же прочно сидит, — сказал пятьсот девятый.

— Тогда рвите вместе с зубом. Зуб наверняка слабый. Бергер запросто вырвет. У себя-то в крематории рвет. А вдвоем вы тем более управитесь.

— Зачем ты хочешь его вырвать?

Веки Ломана приподнялись и тут же медленно опустились. Были они, как пленка на жабьих глазах, — совершенно без ресниц.

— Будто сами не знаете. Золото. Купите себе жратвы. Лебенталь вам его обменяет.

Пятьсот девятый не ответил. Менять золотую коронку — штука опасная. При поступлении заключенного в лагерь все золотые пломбы, а тем более коронки тщательно регистрировались, а в случае смерти перед кремацией столь же тщательно изымались. Если СС обнаружит недостачу коронки, которая значится в реестре, — за такое ответит весь барак. Никто не получит ни крошки еды, покуда коронку не вернут. А того, кто ее припрятал, непременно повесят.