Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

Неожиданно завыли сирены.

Аптекарь на углу скрылся в дверях. Женщина в леопардовой шубке замерла на секунду, а потом решительно понеслась обратно. Она то и дело падала, чулки ее порвались, перчатки из зеленых превратились в грязно-серые. Заключенные разогнули спины.

— Стоять! Ни с места! Кто пошевелится — получит пулю!

Со всех сторон подтягивались эсэсовские охранники.

— Сократить дистанцию! В колонну по четыре — становись!

Заключенные не знали, какую команду выполнять. Кое-где уже послышались выстрелы. Наконец, охранникам удалось согнать их в кучу. Шарфюреры собрались на экстренный совет. Это был всего лишь предварительный сигнал воздушной тревоги. Но все то и дело беспокойно поглядывали вверх. Казалось, будто сияющее небо одновременно и прояснилось и помрачнело.

Другая сторона улицы вдруг ожила. Люди, которых до сих пор не было видно, посыпали на улицу. Закричали дети. Усатый торговец колониальными товарами выскочил, как ошпаренный, из своей лавки, метнул по сторонам несколько ядовитых взглядов и, словно большой, жирный червяк, пополз прочь, через груды обломков и земли. Женщина в клетчатой накидке осторожно несла перед собой на вытянутой руке клетку с попугаем. Седая старуха исчезла. Горничная, мывшая окна, стремглав выбежала из дома, высоко приподняв свои юбки. Левинский проводил ее взглядом. Между черными чулками и голубым трико он успел заметить полоску белой кожи. За ней поспешила, не разбирая дороги, то ползком, то прыжками, как коза, худая старая дева. Все вдруг стало наоборот: от безмятежного покоя, царившего на той стороне улицы, где была свобода, за несколько секунд не осталось и следа; люди в страхе бросались из своих жилищ и бежали наперегонки со смертью к бомбоубежищам. Узники же на противоположной стороне словно внезапно окаменели; они молча и неподвижно стояли перед цепью разрушенных фасадов и смотрели на бегущих мимо людей.

Какой-то шарфюрер, видимо, обратил внимание на эти странные метаморфозы.

— Колонна, кругом! — скомандовал он.

Теперь заключенные видели перед собой только руины. Останки домов были ярко освещены солнцем. В одном из разрушенных зданий уже успели расчистить проход к подвалу. Там виднелись ступени, дверь, темный коридор и проглядывающая сквозь эту темноту полоска света на другом конце коридора. А может быть, это был аварийный выход, ведущий во двор.

Унтер-офицеры конвоя все еще были в замешательстве. Они не знали, что делать с заключенными. Никто, конечно, не собирался вести их в бомбоубежище, тем более что подвалы и без них были переполнены Но и подвергать из-за них свою жизнь опасности тоже ни у кого желания не было. Несколько охранников, быстро прочесав ближайшие дома, обнаружили бетонированный подвал.

Звук сирен изменился. Эсэсовцы бросились к подвалу. Остались лишь двое часовых в одной из парадных и по двое с обоих концов улицы.

— Капо и старшие, смотреть в оба! Чтобы мне никаких фокусов! Кто шевельнется, будет застрелен!

На лицах узников отразилось охватившее их внутреннее напряжение. Они смотрели на стены прямо перед собой и ждали. Им не дали команды ложиться. Стоя они были лучше видны охранникам. Согнанные в кучу, со всех сторон окруженные капо и старшими, они стояли в немом оцепенении. Между ними беспокойно сновала взад-вперед рыжая в белых пятнах легавая. Она опять убежала от хозяев и искала 7105-го. Наконец, она нашла его и вновь запрыгала рядом, виляя хвостом и стараясь лизнуть его в лицо.

На какое-то мгновение вой сирен оборвался. В эту неожиданно наступившую тишину, которая, словно вакуум, больно присосалась к каждому нерву, упали откуда-то сверху звуки рояля. Эти громкие, чистые звуки были отчетливо слышны всего лишь несколько секунд. Но Вернер, до предела напряженный слух которого готовился воспринимать совсем другие звуки, все-таки узнал их: это был хор узников из «Фиделио» [10] . Он звучал не по радио — во время воздушных налетов по радио не передавали музыки. Скорее всего это был граммофон, который забыли выключить. Или кто-то играл на рояле, открыв окно.

10

Опера Бетховена.

Сирены вновь заголосили. Вернер изо всех сил цеплялся за эти неожиданно родившиеся несколько звуков. Стиснув зубы, он старался не потерять мелодию, по памяти представить себе ее развитие. Он не хотел думать о бомбах и о смерти. Если он не потеряет мелодию в этом реве, значит, будет спасен. Он закрыл глаза. Ему показалось, будто он ощущает это нечеловеческое напряжение как некий железный узел, набухший вдруг где-то внутри черепа. Не хватало еще погибнуть именно сейчас! Умереть такой нелепой смертью! Он не хотел даже думать об этом. Ему нужно было во что бы то ни стало удержать в сознании мелодию. Мелодию узников, которым суждено обрести свободу. Он сжал кулаки и попытался вновь услышать звуки рояля. Но их заглушил беснующийся металлический голос страха.

Первые взрывы сотрясли город. Пронзительный свист летящих бомб врезался в завывание сирен. Земля дрожала. От стены, рядом с колонной заключенных, медленно отвалился огромный кусок карниза. Несколько человек бросились на землю. К ним тотчас же подскочили капо.

— Встать! Встать!

Голосов их не было слышно. Гольдштейн видел, как у одного из тех, что бросились на землю, лопнул череп из него хлынула кровь. Стоявший рядом с ним заключенный схватился за живот и упал вперед, лицом вниз. Это были не осколки. Это стреляли эсэсовцы. Выстрелы были не слышны.

— Подвал! — крикнул Гольдштейн сквозь шум Вернеру. — Там подвал! Они не погонятся за нами!

Оба уставились на вход в подвал. Он, казалось, стал еще шире. Там внизу, в прохладной темноте, было спасение. Этот черный омут неумолимо притягивал, и сопротивление казалось бесполезным. Заключенные, словно под гипнозом, не сводили с него глаз. Ряды их всколыхнулись. Вернер вцепился в Гольдштейна.

— Нет! — крикнул он, и сам не в силах оторвать глаз от подвала. — Нет! Ни в коем случае!! Они всех перестреляют! Нет! Стой на месте!

Гольдштейн повернул к нему свое серое лицо. Глаза его блестели, как два круглых куска рубероида; рот был искажен от напряжения.

— Не прятаться! — прокричал он. — Бежать! Насквозь! Там же есть аварийный выход!

Эта неожиданная мысль подействовала на Вернера, как удар в живот. Он задрожал. Дрожали не только руки и колени — дрожал каждый нерв, трепетала каждая клетка. Он знал, что бегство почти невозможно. Но уже сама мысль о побеге была мучительным соблазном: убежать, украсть где-нибудь одежду и скрыться, пользуясь общей неразберихой!

— Нет! — Ему казалось, что он шепчет. На самом деле он кричал сквозь рев и грохот. — Нет! — Он произносил это не столько для Гольдштейна, сколько для себя самого. — Нет, теперь поздно! Теперь уже поздно!

Он понимал, что это было бы безумием. Все, чего они добились, могло быть разом уничтожено. Смерть товарищей — десять за каждого, попытавшегося бежать; кровавая бойня здесь, на месте, дополнительные наказания в лагере — и все же… Черный зев подвала продолжал манить, притягивать…

— Нет! — еще раз повторил Вернер, крепко держа Гольдштейна и тем самым — себя самого.

«Солнце! — стонал про себя Левинский. — Это проклятое солнце! Ему никого и ничего не жалко — все как на ладони! Взорвать бы его к черту! Стоишь тут, как голый в свете прожектора, как будто позируешь перед прицелами самолетов. Хоть бы одно облачко! Всего на минуту!» Пот струился ручьями по его спине.

Стены тряслись. Где-то неподалеку раздался чудовищной силы взрыв, и в эту стихию грохота медленно, как бы нехотя, обрушился кусок стены шириной примерно в пять метров с пустой оконной рамой посредине. Он накрыл нескольких заключенных, но со стороны это зрелище могло показаться почти безобидным. Заключенный, на которого упал пустой квадрат окна, в недоумении и ужасе смотрел по сторонам, не понимая, как могло получиться, что он стоял по пояс в земле и, несмотря на это, был жив. Несколько ног, торчавших рядом с ним из груды камней, еще подергались с минуту и замерли.