Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

— Нет, — ответил 509-й.

— Ты что-нибудь понимаешь в артиллерийской стрельбе?

— Да.

— Боже мой… — Лицо Розена исказилось. Он вдруг завсхлипывал.

509-й продолжал вслушиваться.

— Если ветер переменится, будет слышно еще лучше.

— Как ты думаешь, где они сейчас уже могут быть?

— Не знаю. Может, в пятидесяти, а может, в шестидесяти километрах. Не дальше.

— Пятьдесят километров… Это же совсем недалеко.

— Да. Это недалеко.

— У них же, наверное, есть танки. Для них это не расстояние. Если они прорвутся — как ты думаешь, сколько им может понадобиться дней?.. Может, всего один день?.. — Бухер испуганно смолк.

— Один день? — откликнулся эхом Лебенталь. — Что ты там говоришь? Один день?

— Если прорвутся. Вчера мы еще ничего не слышали. А сегодня уже… Завтра, может, будет еще слышнее. А еще через день — или через два…

— Молчи! Не говори таких вещей! Не своди людей с ума! — закричал вдруг Лебенталь.

— Это вполне возможно, Лео, — сказал 509-й.

— Нет! — Лебенталь закрыл лицо руками.

— Как ты думаешь, 509-й? — Бухер повернул к нему мертвенно-бледное, дрожащее от волнения лицо. — Послезавтра, а? Или через несколько дней?

— Дней! — повторил Лебенталь и бессильно опустил руки. — Да разве такое возможно, чтобы всего лишь — дней? Годы! Вечность! А вы вдруг говорите — дней! — Он подошел ближе. — Не врите! — прошептал он вдруг. — Я прошу вас, не врите!

— Кто же будет врать, когда речь идет о таких вещах!

509-й обернулся. Прямо за спиной у него стоял Гольдштейн. Он улыбался.

— Я тоже слышу, — проговорил он. Глаза его становились все шире и темней. Он улыбался, шевелил руками, переступал с ноги на ногу, словно в танце. Потом улыбка сошла с его лица, и он упал на живот, вытянув вперед руки.

— Потерял сознание, — сказал Лебенталь. — Расстегните ему куртку. Я схожу за водой. В водостоке еще, наверное, осталось немного после дождя.

Бухер, Зульцбахер, Розен и 509-й перевернули Гольштейна на спину.

— Может, позвать Бергера? — предложил Бухер. — Он может встать?

— Подожди, — остановил его 509-й и наклонился к самому лицу Гольштейна. Потом он расстегнул ему куртку и пояс штанов. Когда он выпрямился, Бергер уже стоял рядом. Ему сообщил о случившемся Лебенталь.

— Зачем ты встал? — упрекнул его 509-й.

Бергер опустился на колени рядом с Гольдштейном и прильнул ухом к его груди.

— Он мертв, — сообщил он через несколько секунд. — Скорее всего инфаркт. Это могло случиться уже давно. Они напрочь угробили ему сердце.

— Он все-таки успел услышать, — сказал Бухер. — Это главное. Он слышал!

— Что слышал?

509-й положил руку на узкие плечи Бергера.

— Эфраим, — произнес он мягко, — мне кажется, мы дождались.

— Чего?

Бергер поднял голову. 509-й почувствовал, что ему тяжело говорить.

— Это они, — с трудом выговорил он и указал в сторону горизонта. Они идут, Эфраим. Мы уже можем их слышать. — Он посмотрел на колючую проволоку и пулеметные вышки, медленно плывущие куда-то в молочной белизне. — Они пришли, Эфраим…

К полудню ветер переменил направление, и глухие раскаты стали слышны еще отчетливее. Они, словно электрический ток, идущий издалека по невидимым проводам, держали под напряжением тысячи сердец. В бараках было неспокойно. На работы погнали всего несколько команд. Всюду видны были прижавшиеся к стеклам окон лица. В дверях бараков маячили изможденные фигуры заключенных, которые, вытянув шеи прислушивались.

— Ну как? Уже ближе?

— Да. Сейчас вроде бы стало лучше слышно.

В обувном отделе работали молча. Капо, с опаской поглядывая на эсэсовских надзирателей, следили за тем, чтобы никто не разговаривал. Заключенные ловко орудовали ножами, отделяли подметки, отрезали куски изношенной кожи, и для многих ладоней эти ножи казались сегодня не столько инструментом, сколько оружием. Время от времени чей-нибудь проворный взгляд, брошенный исподлобья, облетал помещение, скользнув по капо, эсэсовцам, наганам и ручному пулемету, которого вчера еще здесь не было. Несмотря на бдительность надзирателей, каждый работавший в отделе, мгновенно узнавал обо всем, что происходило в лагере. Большинство из них умело говорить, не шевеля губами, и почти каждый раз после того, как несколько человек, ссыпав обрезки кожи из полных корзин в одну пустую, уносили их во двор, по рядам пробегало очередное сообщение: все еще гремит! все еще слышно.

Рабочие команды сегодня ушли под усиленной охраной. Сделав огромный крюк, они вошли в город с запада и направились в старинную его часть, к рыночной площади. Охранники нервничали. Они кричали и командовали без всякого повода: колонны двигались в образцовом порядке. До сих пор им приходилось работать только в новых районах. Сегодня их в первый раз привели в старый город, и они увидели следы отбушевавшего там урагана. Они увидели сожженный квартал, состоявший из средневековых деревянных построек, — от них почти ничего не осталось. Они шли через это пожарище, и прохожие останавливались при виде колонны или отворачивались. Шагая по улицам города, заключенные постепенно утратили ощущение, что они пленники: они вдруг оказались победителями, одержавшими победу без участия в битве, а долгие годы неволи — годы покорности обреченных — превратились для них в годы борьбы. И борьба эта увенчалась успехом. Они выжили.

Ратуша лежала в развалинах. Им раздали лопаты и кирки, и они принялись за работу. Пахло гарью. Но они постоянно чувствовали другой запах — сладковато-гнилой, от которого судорожно сжимался желудок и который был знаком им лучше, чем какой-либо другой — запах разложения. В эти теплые апрельские дни в городе пахло погребенными под обломками трупами.

Через два часа они наткнулись на первого мертвеца. Вначале показались сапоги. Это был шарфюрер СС.

— Ну вот и дождались!.. — прошептал Мюнцер. — Наконец-то! Теперь мы откапываем их трупы! Их трупы, понимаешь?

Он заработал с удвоенной силой.

— Осторожно! — заорал подошедший к ним охранник. — Это же человек, ты что, не видишь?

Они отгребли в стороны еще немного щебня. Показались плечи, а затем и голова. Подняв труп на руки, они пронесли его несколько шагов и хотели опустить на землю.

— Дальше! — нервно крикнул им вслед эсэсовец. Он не сводил глаз с трупа. — Осторожно!

Они быстро откопали одного за другим еще троих и положили их рядом с первым. Они носили их, взяв за сапоги и за руки, торчавшие из форменных рукавов. При этом они испытывали неслыханное чувство — до сих пор им приходилось носить так лишь своих товарищей, избитых до полусмерти, окровавленных и грязных, из штрафных бункеров и из пыточных, мертвых или умирающих, а потом, в последние дни, — штатских; и вот впервые они так же, за руки и за ноги, таскали своих врагов. Они продолжали работать, и никому не надо было их подгонять. Пот заливал их лица, они работали, стараясь найти как можно больше трупов. С силой, которой и не подозревали в себе, они оттаскивали в сторону бревна и тяжелые куски арматуры и, переполняемые ненавистью и злорадством, жадно искали мертвецов. словно старатели, одержимые жаждой золота.

Еще через час они обнаружили Дитца. У него была сломана шея. Голова его была так прижата к груди, как будто он сам себе пытался прокусить горло. Вначале они не решались прикоснуться к нему. Они просто полностью откопали тело. Обе руки тоже были переломаны. Казалось, будто у них вместо трех было четыре сустава.

— Бог есть, — прошептал заключенный, работавший с Мюнцером, глядя прямо перед собой. — Бог все-таки есть на свете! Есть!

— А ну заткнись! — крикнул эсэсовец. — Что ты там болтаешь? — Он пнул его в колено. — Что ты сказал? Я видел, ты что-то говорил!