Искра жизни. Последняя остановка.

Он думал о Хандке. Думал о ненависти, которую к нему испытывал. Хандке получил свои деньги, однако он оказался слабее Пятьсот девятого. Он думал о Розене, он ведь мог его спасти. Потом он задумался о Вебере. Он долго размышлял и о первом периоде своего пребывания в лагере. Такого с ним не случалось уже несколько лет. Он отгонял от себя всякие воспоминания, в том числе о до лагерной жизни. Ему не хотелось больше слышать даже собственного имени. Он перестал быть человеком, да и не хотел им быть; его бы это только сломало. Он стал номером, точно так же обращались к нему и другие. Он молча сидел в ночи, дышал и, придерживая рукой оружие, чувствовал, как многое изменилось в нем за последние недели. Вдруг на Пятьсот девятого снова нахлынули воспоминания, и ему почудилось, будто он одновременно есть и пьет то, чего не мог видеть и что являлось сильно действующим лекарством.

Пятьсот девятый услышал, как сменяются караульные. Он осторожно встал. Прошел, покачиваясь, несколько метров, словно хмельной. Потом медленно направился вокруг барака. Около двери кто-то сидел на корточках.

— Пятьсот девятый! — прошептал он. Это был Розен.

От неожиданности Пятьсот девятый вздрогнул, словно проснулся после бесконечного тяжелого сна. Он посмотрел под ноги.

— Меня зовут Коллер, — проговорил он, погруженный в свои мысли. — Фридрих Коллер.

— Да-а? — произнес, ничего не понимая, Розен.

XIV

— Мне нужен священник, — ныл Аммерс. Он ныл уже с самого утра. Они старались его отговорить, но все было тщетно. Так неожиданно это на него нашло.

— Какого еще священника? — спросил Лебенталь.

— Католического. Чего ты об этом спрашиваешь, ты же иудей?

— Смотри-ка! — Лебенталь покачал головой — Антисемит. Только этого нам здесь не хватало.

— Такого в лагере хватает, — заметил Пятьсот девятый.

— Вы в этом виноваты! — сетовал Аммерс. — Во всем! Без вас, евреев, нас бы здесь не было.

— Что? Почему?

— Потому что тогда не было бы лагерей. Мне нужен священник!

— Тебе не стыдно, Аммерс? — произнес раздраженно Бухер.

— Мне нечего стыдиться. Я болен! Сходи же за священником.

Пятьсот девятый посмотрел на посиневшие губы и ввалившиеся глаза. — В лагере нет священника, Аммерс.

— Должен быть. Это — мое право. Я умираю.

— Я не думаю, что ты умираешь, — сказал Лебенталь.

— Я умираю, так как вы, проклятые евреи, сожрали все, что было положено мне. А теперь вы даже не хотите сходить для меня за священником. Я желаю исповедаться. Что вы в этом понимаете? Чего ради я должен находиться в еврейском бараке? Я имею право на то, чтобы быть в бараке для арийцев.

— Здесь такой возможности уже нет. Только в трудовом лагере. Тут все равны.

Аммерс, задыхаясь, отвел голову в сторону. На деревянной стене над его головой с всклокоченными волосами синим карандашом было написано: «Ойген Мейер, 1941 г., тиф. Отомстите…»

— Что это с ним? — спросил Пятьсот девятый Бергера.

— Он уже давно должен умереть. По-моему, сегодня, действительно, его последний день.

— Похоже на то. Он уже все путает.

— Ничего он не путает, — возразил Лебенталь. — Он понимает, что говорит.

— Думаю, это не так, — заметил Бухер.

Пятьсот девятый посмотрел на него.

— Когда-то он был другим, — проговорил он спокойно. — Но потом его сломали. От того, чем он когда-то был, не осталось ничего. Сейчас это совсем другой человек, сросшийся из прежних остатков и клочков. К тому же клочки были повреждены. Я все это видел.

— Священника, — продолжал свои стенания Аммерс — Я должен исповедаться! Я не хочу нести на себе вечное проклятие!

Пятьсот девятый присел на край постели. Рядом с Аммерсом лежал человек с нового транспорта, у него была высокая температура, а дыхание поверхностное и напряженное.

— Ты можешь и без священника, Аммерс, — сказал Пятьсот девятый — Ну что ты порочного совершил? Здесь нет никаких грехов. Это не для нас. Мы сразу искупим все покаянием. Кайся в том, в чем ты должен покаяться; Если покаяние невозможно, и этого достаточно. Так сказано в катехизисе.

На мгновение Аммерс перестал тяжело дышать.

— Ты тоже католик? — спросил он.

— Да, — сказал Пятьсот девятый. Но это была ложь.

— Тогда ты это должен знать! Мне нужен священник! Я должен исповедаться и причаститься! Я не хочу гореть в вечном огне! — Аммерс задрожал. Его глаза были широко раскрыты. Лицо было размером в два кулачка, из-за чего глаза казались чересчур большими. В нем было что-то от летучей Мыши. — Если ты католик, то должен знать, как все это выглядит. В общем, как крематорий; но тут никогда не сжигают. Ты хочешь, чтобы так было со мной?

Пятьсот девятый посмотрел на дверь. Она была открыта. Ясное вечернее небо повисло в проеме двери, как картинка. Потом он снова бросил взгляд на изнуренную голову, в которой распалялись сцены ада.

— Для нас здесь — это все по-другому, Аммерс! — проговорил он, наконец. — По сравнению с теми, что там, мы в привилегированном положении. Кусочек ада мы прошли уже здесь.

Аммерс беспокойно замотал головой.

— Не греши! — прошептал он. Потом он с трудом приподнялся, осмотрелся вокруг и вот тут его неожиданно как прорвало: — Вы! Вы здоровы! А мне подыхать! Именно теперь! Да, смейтесь! Смейтесь! Я слышал все, что вы говорили! Вы хотите вырваться отсюда! И вы вырветесь! А я? Прямой дорогой в крематорий! В огонь! Глаза! И вечно… ух… ух!

Он завыл, как взбесившаяся собака. Его тело резко подтянулось, он ревел. Его рот был похож на черную дыру, из которой вылетало хриплое завывание.

Со своего места поднялся Зульцбахер. — Я сейчас схожу, — сказал он — Спрошу насчет священника…

— Где? — спросил Лебенталь.

— Где-нибудь. В канцелярии. Или на вахте…

— Ты с ума сошел. Здесь нет никаких священнослужителей. СС этого не потерпит. Тебя просто засадят в бункер.

— Это не имеет значения.

Лебенталь уставился на Зульцбахера.

— Бергер, Пятьсот девятый! — проговорил он затем. — Вы слышали?

Лицо Зульцбахера стало очень бледным. Резко заострились челюсти. Он ни на кого не смотрел.

— Все это бесполезно, — сказал ему Бергер. — Это запрещено. Мы тоже никого не знаем среди узников. Иначе мы уже давно сходили бы за ним.

— Все же я схожу, — возразил Зульцбахер.

— Самоубийство! — Лебенталь вцепился в свои волосы. — К тому же антисемит!

У Зульцбахера задвигались челюсти.

— Хорошо, для антисемита.

— Сумасшедший! Еще один рехнулся!

— Ладно, пусть сумасшедший. Но я все равно схожу.

— Бухер, Бергер, Розен, — спокойно произнес Пятьсот девятый.

Бухер стоял уже с дубинкой в руках за спиной у Зульцбахера. Он ударил его по голове. Удар был не очень сильный, но достаточный, чтобы Зульцбахер зашатался. Оттащив Зульцбахера вниз, все набросились на него.

— Агасфер, принеси веревки, которыми связывали овчарку, — сказал Бергер.

Они скрутили Зульцбахеру руки и ноги, после чего отпустили его.