Искра жизни. Последняя остановка.

— Будешь орать, придется сунуть тебе чего-нибудь в рот, — сказал Пятьсот девятый.

— Вы меня не понимаете…

— Как же. Побудешь в таком виде, пока не пройдет твое сумасшествие. Мы и так уже потеряли достаточно людей…

Они затолкали его в угол и не вспоминали о нем. Розен встал во весь рост.

— У него все еще жуткая путаница в голове, — пробормотал он, словно вынужденный извиниться за Зульцбахера. — Вы должны его понять. Его брат тогда…

Аммерс охрип. Говорил только шепотом.

— Где он? Где священник?..

Постепенно все от этого устали.

— В бараках действительно нет священника, пономаря или диакона? — спросил Бухер — Кого-нибудь, только чтобы его успокоить.

— Было четверо в семнадцатом. Одного уволили; двое умерли, оставшийся — в бункере, — сказал Лебенталь — Бройер каждое утро избивает его цепью. Он называет это: «Вместе читать мессу».

— Пожалуйста, — продолжал нашептывать Аммерс— Ради Христа…

— Мне кажется, в секции «Б» есть человек, знающий латынь, — сказал Агасфер, — как-то слышал об этом. Нельзя ли его позвать?

— Как его зовут?

— Не знаю точно. Дельбрюк, Хельбрюк или что-то в этом роде. Староста помещения наверняка знает.

Пятьсот девятый встал.

— Манер. Мы у него спросим.

Он отправился туда с Бергером.

— Скорее всего это Хельвиг, — сказал Манер. — Один из тех, кто знает языки. Немного помешался на этом. Иногда декламирует. Он из секции «А».

— Наверное, так оно и есть.

Они пошли в секцию «А». Манер поговорил со старостой помещения, долговязым и сухопарым человеком с головой, напоминавшей по форме грушу. Ее обладатель только пожал плечами. Манер зашел в лабиринт кроватей, ног, рук и стонов, где выкрикнул это имя.

Через несколько минут он вернулся. За ним последовал какой-то подозрительный тип.

— Вот он, — сказал Манер Пятьсот девятому. — Давай выйдем из барака. Здесь ведь не разберешь ни слова.

Пятьсот девятый объяснил Хельвигу ситуацию.

— Ты говоришь по-латыни? — спросил он.

— Да. — Лицо Хельвига нервно подернулось. — Вы знаете, что сейчас стащат мою миску?

— Чего вдруг?

— Здесь воруют. Вчера, пока я сидел в сортире, у меня стащили ложку. Я спрятал ее под своей постелью. А теперь я оставил там миску.

— Тогда сходи за ней.

Не говоря ни слова, Хельвиг исчез.

— Он не вернется, — сказал Манер.

Они стали ждать. Начало темнеть. Из теней поползли тени; из темноты бараков — темнота. Потом появился Хельвиг. Он прижал к груди свою миску.

— Я не знаю, сколько понимает Аммерс, — проговорил Пятьсот девятый. — Наверняка не более чем ego te absolvo [4] . Это, наверно, ему запомнилось. Если ты ему это скажешь и еще что тебе придет в голову…

При ходьбе длинные тонкие ноги Хельвига слегка подкашивались.

4

Тебе отпускаю (лат.).

— Вергилий? — спросил он. — А может, Гораций?

— Нет чего-нибудь церковного?

— Credo in unum deum [5] .

— Очень хорошо.

— Или Credo, quia adsurdum [6] .

Пятьсот девятый поднял взгляд. Он заглянул в два удивительно беспокойных глаза.

— Этим мы все грешим, — заметил он.

Хельвиг остановился. При этом он показал своим узловатым указательным пальцем на Пятьсот девятого, словно желая его пронзить.

5

Верую во единого Бога (лат.)

6

Верую, потому что нелепо (лат.).

— Ты знаешь, это святотатство. Но я на это иду. Я ему не нужен. Существует покаяние и отпущение грехов без исповеди.

— Может, он не может покаяться в отсутствии кого-то.

— Я сделаю это только для того, чтобы ему помочь. А в это время они стащат мою порцию супа.

— Манер сохранит для тебя твой суп. Но дай-ка твою миску, — сказал Пятьсот девятый, — Я посторожу ее для тебя, пока ты будешь в бараке.

— Почему?

— Может, он скорее поверит тебе, если ты будешь без миски.

— Хорошо.

Они вошли в барак. Было уже почти темно. До них долетало бормотание Аммерса.

— Вот здесь, — проговорил Пятьсот девятый. — Аммерс, мы нашли тут одного.

Аммерс утих.

— На самом деле? — спросил он ясным голосом. — Он здесь?

— Да.

Хельвиг наклонился

— Слава Христу Иисусу!

— Во веки веков, аминь, — прошептал Аммерс голосом изумленного ребенка.

Они что-то бормотали. Пятьсот девятый вместе с остальными вышел из барака. На горизонте поздний вечер бесшумно опускался над близлежащими лесами. Пятьсот девятый присел около стены барака. Она еще сохранила немного солнечного тепла. Подошел Бухер и сел рядом с ним.

— Странно, — проговорил он мгновение спустя. — Иногда умирает сотня людей, и ничего не ощущаешь, а иногда — один, с которым в общем-то не многое тебя связывает, а кажется, будто это тысяча.

Пятьсот девятый кивнул.

— Силу нашего воображения нельзя измерить точными данными. Да и чувства под влиянием цифири не становятся глубже. Их можно измерять лишь в пределах единицы. Казалось бы, единица, — но и ее вполне хватает, если есть глубина восприятия.

Хельвиг вышел из барака. Наклонившись, он прошел сквозь проем двери, и на какой-то миг показалось, будто он тащит на себе зловонную темноту, как пастух черную овцу на своих плечах, чтобы сбросить ее с себя и обмыть в вечерней чистоте. Потом он выпрямился и снова стал обычным узником.

— Это действительно было святотатством? — спросил Пятьсот девятый.

— Нет. Я не выполнял никаких действий священника. Я лишь присутствовал при покаянии.

— Мне хотелось что-нибудь оставить для тебя. Сигарету или кусочек хлеба. — Пятьсот девятый отдал Хельвигу его миску. — Но у нас самих ничего нет. Мы можем предложить тебе только суп Аммерса, если только он умрет до ужина. Тогда мы получим суп вместо него.

— Мне ничего не надо. Да я и не хочу ничего. Было бы свинством брать что-нибудь за это.

Пятьсот девятый только теперь заметил слезы на глазах у Хельвига. Он посмотрел на него с немалым удивлением.

— Ну, как он? Успокоился? — спросил Пятьсот девятый.

— Да. Сегодня в обед он стащил кусок принадлежащего вам хлеба. Он просил вам об этом сказать.

— Я все знаю.

— Ему хотелось, чтобы вы пришли. Он всех вас просит о прощении.

— Бога ради! К чему этот разговор?

— Он этого хочет. Особенно желает видеть того, кого зовут Лебенталь.

— Ты слышал, Лео? — сказал Пятьсот девятый.