Искры гаснущих жил

— Раз-два-три-четыре-пять…

И слуги, едва заслышав его голос, прячутся, а дом притворяется мертвым.

Скрипит половица, предупреждая Кэри.

Она просыпается, но только затем, чтобы закрыть глаза. Она слышит его, стоящего за дверью, дышащего шумно, с каким-то болезненным присвистом. И протяжный, едва различимый ухом звон колокольчика, висящего над дверью. Он придерживает колокольчик, чтобы Кэри не проснулась.

И любуется ею.

Иногда подбирается к кровати, наклоняется, и тогда Кэри ощущает его запах, тяжелый, звериный и смешанный с вонью спиртного.

Он сбрасывает перчатки и садится у кровати, осторожно кладет руку на простынь, и пальцы его тянутся к ладони Кэри, но никогда не касаются. А он, склонив голову к плечу, раскачивается и напевает песенку, глупую детскую песенку о потерянном времени.

— Помоги мне, — шепчет он. — Пожалуйста…

Кэри помогла, но не знает, как. А он уходит незадолго до рассвета.

— Я понимаю, — Сверр убирает локон, выбившийся из-под сетки для волос. — Я и сам иногда… хочу себя остановить. Не получается.

Он лжет.

Не пытается, возможно когда-то, когда он лишь вернулся из Каменного лога, привнеся в себе того, другого, Сверр и сдерживался, но это было давно.

Если и вовсе было.

— Но тебе, Кэри, нет нужды бояться. Тебя, — он вновь подчеркивает это слово, — я никогда не трону. Мне хватит… иных игрушек.

— А я не игрушка?

— Ты — нет, — он критически осматривает ее наряд, серый и скромный, проводит пальцами по воротничку, пробегает по пуговицам. — Ты моя сестра. И я тебя люблю.

Его любовь была хуже ненависти.

— Те девушки…

— Не думай о них, — набросив на плечи Кэри плащ, Сверр бережно закалывает полы его брошью. — Всего-навсего люди… людей и так слишком много. Прошу вас, леди. Карета ждет.

Всегда наемная.

Пара лошадей. И старый экипаж, не единожды крашеный, но все равно какой-то облезлый. Он скрипит и покачивается, подпрыгивая на мостовой, и Сверр кривится. Его раздражают запахи, которых в подобных экипажах остается множество. Он разбирает их и мрачнеет, все сильнее стискивая руку. Назавтра появятся синяки, но их не будет видно — у всех платьев Кэри длинные рукава.

И глухие вороты.

Неторопливо катится карета. И сквозь тонкие стены ее проникают звуки города, который меняется. Кэри не видит перемен, но слышит их, обоняет. Вот дорога становится хуже, и в грохот колес вплетаются крики уличных торговцев, мальчишек-газетчиков и дребезжание ручной шарманки. Проникает запах свежего хлеба, который тянет за собой вонь канав и резкие ароматы аптекарских лавок. А Сверр молча достает заглушки для носа.

Дальше будет хуже.

Голосов снаружи станет больше. И дворовые мальчишки с гиканьем, воплями, полетят за экипажем. Кто-то, самый смелый, запрыгнет на козлы, попытается добраться до дверей с криком:

— Миста, дай деньгу!

И Сверр, если ему случится быть в настроении, бросит в окно мелочь. Снаружи донесется визг — за деньги будут драться. А экипаж двинется дальше, по хитрому лабиринту темных улочек. Выстроившиеся вдоль них дома были похожи друг на друга, и над дверями их горели красные фонари, а в окнах, огромных, в пол, выставлялись девицы.

Они же выходили на улицу, полуголые, накрашенные и раздраженные. Экипаж останавливался, и Сверр, выбравшись первым, любезно подавал Кэри руку.

— Ну же, маленькая, не смущайся, — приговаривал он, и ноздри нервно раздувались. Сверр сам поправлял маску и капюшон плаща, но Кэри чувствовала на себе настороженные и злые взгляды.

В ней видели соперницу.

И желали смерти.

Свистели. И отворачивались. Или же подходили, но тогда Сверр скалился, и эти несчастные женщины, чья жизнь проходила в лабиринтах Красного квартала, чуяли исходившую от него опасность. Они отступали и возвращались на свои места, громко ссорились, спешили к дороге, заслышав издали грохот очередного экипажа… и прохожих не пропускали мимо.

Впрочем, случайные люди сюда забредали редко.

— Почему твои встречи нельзя провести в другом месте? — Кэри старалась не глазеть по сторонам. И не думать о том, что если случится встретить кого-то знакомого, кто Кэри узнает, несмотря на плащ и маску, ее репутация будет загублена.

— Где? Дома? Или в клубе? Чтобы спустя четверть часа весь город знал, с кем и для чего я встречаюсь?

Сверр крепко держал ее за руку, пусть бы Кэри уже и не пыталась вырваться.

— А здесь не узнают?

В доме мадам Лекшиц Сверру были рады всегда. И встречать его выходила сама хозяйка, женщина весьма внушительных габаритов. Она предпочитала яркие наряды, а высокую прическу — Кэри подозревала, впрочем, что мадам Лекшиц носила парик — украшала страусовыми перьями. Обнаженные плечи ее покрывал толстый слой золотистой пудры, а пухлые, в младенческих перетяжках руки, были украшены связками браслетов.

— Дорогой, ты снова решил меня навестить! — восклицала она и Сверр кланялся. — И девочка твоя…

Она грозила ему пальчиком и смеялась. От смеха внушительная, почти полностью обнаженная грудь мадам Лекшиц мелко подрагивала.

— Моя, — серьезно повторял Сверр, обнимая Кэри. — И только.

— Знаю, знаю…

Мадам окидывала Кэри цепким взглядом, впрочем, не задерживалась дольше нескольких секунд и приговаривала:

— Приходи один… у меня новенькие, такие сладкие девочки… просто прелесть!

— Всенепременно!

И Кэри старалась не думать о том, что Сверр заглянет.

Не сегодня и не завтра, но когда луна наберет силу, и тот, кто прячется в нем, вновь потребует крови. И тогда Сверр выйдет на охоту, чтобы вернуться за полночь и бросить на кровать Кэри пару побуревших от крови перчаток.

А мадам… что получит она?

Деньги.

— Идем, дорогой, — мадам поворачивается, она двигается неторопливо, и широкие юбки ее колышутся, метут не слишком-то чистый пол. Мадам Лекшиц движется по комнате, и ее девочки спешат исчезнут. В них Кэри чувствует страх, но боятся не хозяйку — Сверра.